Тогда последовало торжественное шествие невесты с женской половины в парадную хоромину, куда уже собрались родные невесты и приглашённые.

Шествие невесты в парадную хоромину открывали женщины-плясицы, которые плясали и пели обрядовые песни. За плясицами коровайники[128] несли на палках, обшитых богатыми материями, короваи. На короваях лежали золотые пенязи[129]. За коровайниками следовали «свещники» со свечами и «фонарщики» с фонарями. Так как женихова свеча, величиною с бревно, весила три пуда, а невестина два, то их несли по два свещника. На свечи были надеты золочёные обручи и подвешены атласные кошёлки. Потом, за фонарщиками, шёл «дружка» и нёс «опахало». То была большая серебряная миса, в которой на трех углах лежали: хмель, собольи меха, золотом шитые ширинки и червонцы. Справа и слева от невесты «держали путь» двое её молодых родственников, чтоб никто не перешёл дороги «княгине», а уже за ними две свахи вели невесту в венце и под густым покрывалом. За невестой следовали сидячие боярыни, две из которых держали по мисе. На одной мисе лежала «кика» — головной убор замужней женщины, с «волосником», гребешком и чаркою с мёдом, разведённым вином. На другой мисе лежали убрусы для раздачи гостям. Оба блюда — первое с «осыпалом», то есть с хмелем, ставили на стол, где уже лежала перепеча с сыром. Когда коровайники, свещники и фонарщики остановились по бокам стола, невесту свахи посадили на брачное сиденье, а рядом с нею её маленького братишку.

Тогда дружка тотчас же поехал к жениху известить, что «княгиня на посаде».

Аркадий никогда не видал своей невесты. Их сосватали строго «по старине». Старая боярыня Орленина берегла свою внучку как зеницу ока, чтоб на неё ветром не пахнуло, солнышком не обожгло её нежных щёчек. Но больше всего старуха укрывала её от глаз постороннего мужчины.

— Что хорошего, коли мужчина общупает своими зенками девушку с пят до маковки? — говорила боярыня.

Да и мать жениха блюла старину.

— Говорю тебе, что Ксенюшка — раскрасавица, видеть её до венца не моги, да и бабка её до того не допустит: змеем-горынычем она стережёт свою внучку, — говорила и княгиня Трубецкая своему сыну.

И вот-вот, может быть, он сейчас её увидит, её, свою «суженую», которую ему другие «присудили»… может быть, увидит.. Когда он и она будут сидеть «на посаде», хотя рядышком, но разделённые друг от друга тафтяным покровом, и когда её станут расчёсывать, то, может быть, когда им позволят через тафту приложиться друг к дружке щеками… Да, да! щеками через тафту, то, может, перед нею будут держать зеркальце так, что он увидит её!

Княгиня Трубецкая и, за нахождением князя при войске, под Нарвой, посажёный отец после возглашения священника «достойно есть!» благословили жениха, и торжественное шествие двинулось к дому невесты.

И здесь, как у невесты, впереди «поезда» шли коровайники с короваями, свещники со свечами и фонарщики с фонарями. За ними священник с крестом, бояре, а за ними уже жених, которого тысяцкий вёл под руки. Затем, наконец, «поезжане», иные на санях, иные верхами — на конях.

А вот и ворота невестина дома.

Вот и парадная хоромина… В глазах рябит у жениха… Он машинально молится и кланяется на все четыре стороны…

На возвышении сидит она… Такая крохотная… но личика не видать, густо закрыто… Только видно, как маленькая ручка под покрывалом украдкою делает крёстное знамение… Около неё, рядом, сидит Юша, её братишка.

«Выкупать надыть у Юши», — соображает княжич.

Дружка подводит его.

Дрожащей рукой жених кладёт на протянутую ручку Юши золото…

Он рядом с нею, на одной подушке…

«Он рядом со мною, на одной подушке!» — трепетно колотится девичье сердчишко.

И он, и она почти ничего не видят, не видят и как слуги ставят на стол «яства»…

— Отче наш, иже еси на небеси, — как будто откуда-то издали доносятся до них слова священника.

— Благословите невесту чесать и крутить.

Это они явственно слышат, и она вздрагивает.

— Благослови Бог!

После того, как сваха должна была начать чесать и крутить невесту, свещники последней, зажегши свадебные свечи «богоявленскими свечами» и поставив их, тотчас протянули — увы! — между женихом и невестою занавес из алой тафты.

Это делалось для того, чтобы при чесании волос сваха снимала покрывало с лица невесты, а лица её ни жених, ни его поезжане ещё не должны были видеть.

Так делалось и тут, и невеста скрылась за занавесью.

«Когда же велят приложиться нам с нею щеками к тафте?» — волновался в душе жених, посматривая на зеркальце, которое держала в руках перед невестой сидячая боярыня.

Жених чувствует, что там, за занавесью, уже распускают косу Ксении.

«А зеркальце… покажется ли она в нём?» — думает жених.

— Приложитесь щеками к тафте, — говорит сваха.

Аркадий пригибается к занавеси так, чтобы его щека — он был гораздо выше Ксении — прикоснулась непременно к её щеке.

Он приложился… Он чувствует за тафтой щеку девушки, горячее, сквозь тафту жгущее огнём лицо Ксении, её тело, её плечо… Он прижимается ещё крепче, крепче…

«И она жмётся ко мне… ох, чую, жмётся!»

Кровь у него приливает к сердцу, ударяет в голову…

И вдруг в зеркальце отражается ангельское личико!.. Ангельское!.. Ангельское!..

Но длинные иглы ресниц опущены в стыдливой скромности…

Вдруг ресницы вскинулись, и его ожгли две молнии… душу ожгли… огнём опалили его всего… и, подобно молнии, неземное видение исчезло!

Тут приблизилось к ним что-то странное, лохматое, все в шерсти, и проговорило, видимо, поддельным голосом:

— Мир да любовь князю и княгине!.. Да молодой княгинюшке народить бы деток столько, сколько шерстинок на моей шкуре!

Это был поддружье, наряжённый в вывороченную наверх шерстью шубу.

— Ах, кабы и впрямь твоя внучка нарожала столько пареньков, сколько шерсти на шубе! — шутя шепнул боярыне-бабушке князь-кесарь, сидевший с нею рядом.

— Полно тебе, старый греховодник! — накинулась на него старуха. — Это дело божеское.

— И государево, матушка, — подмигнул Ромодановский.

— Поди ты с государем твоим! — огрызнулась бабушка. — От него-то кроючись, и свадьбу торопим без женихова родителя.

Между тем, пока продолжалось укручивание невесты, сидячие боярыни и девицы пели свадебные песни:

Дружка в это время резал на мелкие куски перепечу и сыр, клал все это на большое серебряное блюдо вместе с ширинками — подарками для гостей, а поддружье разносил это по гостям. Сваха же «осыпала» свадебных бояр и всех участников торжества, бросая им все, что было на «осыпале», — хмель, куски разных материй и деньги.

Наконец невесту «укрутили», надели на голову кику.

— Уж и молодайка же у нас! — любовалась юным детским личиком, выглядывавшим из-под кики, старшая сваха.

— В куклы играть, и то в пору, — шепнула Марьюшка.

Молодые встали с сиденья и пошли к родителям под благословение.

— Благослови Бог!

У молодых обменяли кольца, а отец Ксении, передавая жениху плеть, сказал:

— По этой плётке, дочушка, ты знала мою власть над тобой; теперь этой плетью будет учить тебя муж.

— Не нуждаюсь я, батюшка, в плётке, — горячо возразил жених, — а беру её, как подарок твой.

И он засунул плеть за пояс. Затем свадьба двинулась из дому.

— Птичка улетает из гнёздышка, — шепнул Ромодановский бабушке.

— Она мне роднее родной дочери! — И старушка заплакала.

Коровайники и свещники уже вышли, а за ними по устланному яркими материями полу двинулись жених и невеста. Невесту, все ещё закрытую, вели под руки обе свахи. У крыльца уже стояли невестина каптана[130] и тут же осёдланные кони для жениха и поезжан.