— Пройди, государыня-царица, хотя сюды, в Грановиту палату, поблизости, на всяк случай. И со святейшим патриархом, с господином нашим. А мы уж тут с князем авось образумим и тех, што бегут, как прежних образумили.

— Нет, уж я здеся, с вами побуду, — сказал Иоаким.

Наталья же беспрекословно исполнила совет Матвеева.

Она чувствовала, что последние силы покидают её.

В Грановитой палате все уселись как попало, обессиленные, напуганные. Пётр и царевич Иван рядышком взобрались на большой, широкий царский трон, стоящий под навесом, в царском углу, отдыхая от пережитых волнений.

В это время Матвеев бесстрашно спустился с крыльца; громко, взволнованно обратился к тем стрельцам, которые кучками стали подбегать к дверям золочёной решётки, замыкающей собою вход на Красное крыльцо.

— Здоровы живёте, ратники Божии, доблестное православное воинство. Давно не видался с вами. Узнаете ли?

— Куды не узнать… Боярин Матвеев, Артемон Сергеич… Хозяин наш старый… Тебя нам и надо… Сказывай, как покойного государя извёл? Как нового извести сбираешься? Говори, старый грешник, куды подевали Ивана-царевича, заступу нашу? А…

Крики, злобные, пьяные голоса и угрожающие взгляды буянов не смутили старика.

— Снова здорово. Где были до сих пор? Вон у дружков спросили бы. Они не токмо что видели царя и царевича — говорить с ими изволили государи. Нет в царском дому изменников…

— Были здесь оба… Видели мы… Толковали с ими! — раздались голоса тех, кто раньше тут был при появлении царской семьи.

— Ладно. А все же вы по городам посылать надумали… Твои все козни. На нас, на стрельцов, служилых людей иноземных да дворян городовых, всю земскую рать собираете. Стереть нас с лица земли норовите… И ты — первый… Иди, иди сюды… Поспешай, Варвара, на расправу. Не кройся за решёткою. Мы и сломать её умудримся, коли сам не придёшь…

— Не придётся ломать вам затворов во дворце царском… Вот видите, раскрываю дверь: не боюся я вас. Потому — совесть моя чиста… А вы земской силы боитесь, про иноземные рати толкуете. Видно, за собой што плохое знаете! Болит душа моя. Так ли встретить чаял войско своё любимое? Царскую охрану самую ближнюю. Што дурнова вы от нас да от роду царского видели? А теперь… Вон сидит во палате царица-матушка. Вам она не родная ли мать была? И птенчики при ей, сыны царя Алексея, кой не то отцом — другом, слугою вашим был… Да и Федор тоже.. И вот расплата стрелецкая… Стыд и горе. Плачут они там: и мать-государыня, и царь-отрок, и брат ево недужный. А стрельцы, страмные, буйные, пьяные, инова дела не знают, сбираютца двери в жильё царском ломать, убивать хотят не токмо что верных слуг царских, а родню самую близкую?! За што?.. Виновен хто из нас, хоть бы самый ближний к трону — жалобьтесь, челом бейте. Будет дана вам правда. Не попустит государыня и юный царь с боярами никому, даже брату родному вину или грех какой. Видели, как начальникам вашим было по челобитью вашему. А вы все забыли… Наущения злобные слушаете… Все заслуги свои былые в грязь затоптали.. Так уж и меня скорей убейте, старика, не видал бы я позора в войске моем, не слыхал бы про горе и позор всей земли Русской… Убивайте меня скорее…

И прямо в толпу шагнул Матвеев.

Как от чего-то грозного, страшного отхлынула пьяная бесшабашная толпа от этого беззащитного старика, покорившего их тёмные, смущённые души силой, величием духа, красотой подвига.

— Што ты, Господь с тобой… Ступай с Богом, боярин. Не медведи мы дикие. Не кровь пить пришли… Смутили нас… Прости уж… Коли жив Иван-царевич, коли все благополучно в терему вашем царском… Уж мы по домам тогда…

Нерешительно, с каким-то детским, наивным и грубоватым смирением звучат голоса стрельцов. Переминаются с ноги на ногу они, не знают, как им и уйти теперь отсюда.

— Ну ладно. Бог простит. Идите с Богом. Товарищам скажите скорее, сбирались бы в место в одно да шли по домам… Идите…

И, поклонившись толпе, Матвеев стал подниматься наверх мимо Михаила Юрьича Долгорукого, который стоял тут же, как бы наготове защитить старца в случае беды.

Князь дал пройти мимо себя Матвееву и остался внизу, с тёмным, нахмуренным лицом, словно не зная, на что ему решиться.

Как начальник Стрелецкого приказа, Долгорукий считал и себя виновным в том, что допустил разыграться мятежу.

Мягкие, душевные речи Матвеева достигли цели. Но они не нравились Долгорукому. Не так бы он поговорил с этими скотами…

Но начинать без повода — тоже нельзя было.

Долгорукий уже стал было подниматься за Матвеевым, который скрылся в дверях, ведущих в Грановитую палату.

Исход речей Матвеева не понравился не одному Долгорукому.

Оскалили зубы, как волки, Толстые и младший Милославский, которые уже, не стесняясь, появились на самой площади перед соборами, чтобы подогревать толпу, подстрекать её к буйству и резне.

Новую волну пьяной черни, стрельцов и солдат толкнули они на площадь к концу речи Матвеева.

Но Долгорукий не дал долго шуметь этим крикунам.

Нагнувшись через ограду крыльца туда, к новым буянам, он властно и зло крикнул:

— Не сметь горло драть, ироды… Собачье племя… Холопы безглуздые[63]. Мало вам, скотам, толковано было? Все не заспокоитесь. Так уж будет! Иначе я с вами, с крамольниками, потолкую. Жалели вас, кровь проливать не хотели. А вы и стыда не знаете. И вправду, видать, на расправу к мастерам заплечным захотелось. Вот я кликну челядь… Прочь по логовам по вашим по грязным, пока целы… Не то в топоры да в плети вас… Ах вы… висельники…

И вспыльчивый, несдержанный князь разразился грубой бранью, грозя кулаком пьяной толпе, наглость которой окончательно лишила его самообладания.

— Слышь, братцы, — закричал из толпы стрельцов Александр Милославский, который, пользуясь мглою, вмешался туда без опасения, что его узнают с крыльца. — Прислушайтесь, как лаетца мучитель наш, боярин князь Долгорукий, да ещё петлёй и плетью грозит… Потерпите ли, братцы…

Но и без этих подстрекательств в стрельцах проснулся зверь, которого смирили, успокоили речи царицы и Матвеева.

— Што!.. Нас в топоры?! Лаетца ещё, окаянный… Буде зря время терять… За работу, ребята… Починайте с ево первого… Заткнём глотку боярскую, ненасытную, широкую… Гайда, кверху вали…

Патриарх, сообразив, что дело кончится плохо из-за одного неосторожного поступка князя Михайлы, поспешил навстречу толпе разозлённых стрельцов, взбегающих на крыльцо, и, высоко поднимая крест в руке, молил:

— Христом распятым заклинаю.. Стойте, чада.. Послухайте мэнэ…

— Ступай с Богом, святый отче… Не надо нам теперя уветов твоих… Не пора. Время приспело разобрать, кто нам надобен, кто нет… Бери ево, князька, ребята. Тащи к Пожару[64]… На Лобном месте — тамо всех наших недругов судить станем… Всех их туды приведём.

Но не успели стрельцы, оттолкнув Иоакима, схватить Долгорукого, как блеснула сабля в его руке и один за другим двое упали, обливаясь кровью. Голова одного была разрублена пополам, как будто нарочно изловчился князь, нанося страшный удар.

— Кроши, руби ево на месте, коли так! — заревели стрельцы.

Два-три бердыша засверкали у князя над головой и опустились, с глухим треском раскалывая череп. Князь повалился мёртвым.

— Гляди, да он в кольчуге… То-то и копьё ево не берет, — орал какой-то приземистый парень, нанося с размаху копьём своим удар по телу, прямо в живот.

От первого удара по кольчуге загнулось жало копья. Но при втором все железо до древка вошло в живот, и, вынимая изогнутое острие, стрелец разворотил внутренности мертвеца.

— Подымай ево, робята… Вниз кидай… Гей, становите копья, примайте князя честь честью… Любо ли, гей, робя… Михаила Юрьева Долгорукова, князя, миром встречай… Любо ль?

— Любо, любо… Ох, любо! — кричали в ответ стрельцы, стоявшие внизу и окончательно разнуздавшиеся при виде первой крови.