— Ты почему опаздываешь, сын мой? — с трудом сдер­живаясь, резко спросил меня духовник.

— Я совершал покаяние.

— Никуда не уйдет твое покаяние. И после обетов смо­жешь отчитаться. Усердие не ко времени - плохое усердие.

Итак, я заставил духовника нервничать, это тоже прегре­шение. После самой искренней исповеди я вновь полон пре­грешений. Что делать, чтобы стать чистым как ангел?! И во­обще можно ли обрести полную чистоту?! Ведь провиниться гак легко, даже в самом святом месте...

Я быстро надел комжу, и мы вышли. Построились рядом с послушницами у главного алтаря. Я тайком поглядывал на девушек, нет ли среди них литовок. Они стояли в первых рядах. Интересно, что они чувствуют, что переживают?..

Прозвучал колокольчик. Сверкая золотом священнического облачения, Ринальди вышел служить мессу. Ему асси­стировали наш наставник и духовник. Когда орган умолк, ректор стал напротив нас. Широким взмахом руки он пере­крестил всех и сказал:

— Да приидут посвящаемые в монахи.

Смотря в открытую книгу, директор дон Сальватик про­изнес:

— Викторио Заука!..

— Adsum! - машинально произнес я и, став на колени, почти касался головой сверкающего облачения Ринальди. Меня била дрожь, сердце болезненно сжалось.

Ректор возложил руки на мою голову и вопросил:

— Отдашь ли монастырю целиком свое сердце, душу, разум, волю, тело и всего себя, дабы церковь обрела абсолют­ную власть над тобою, над всей твоей жизнью?..

— Да, господи, — отвечал я, весь дрожа.

— Согласен ты стать униженным, поруганным, порицае­мым, оклеветанным ради матери-церкви?..

— Да, господи, согласен.

— Согласен ли ты терпеть телесную боль, душевные муки, нищету?..

— Да, господи, я на все готов.

— Да благословит наш господь твое прекрасное намере­ние, — произнес ректор и перекрестил меня.

Я встал, протянул руки к наставнику, и тот положил на них сутану. Это означало, что я принят клириком в духовную семинарию.

Счастливый, я отошел в сторону, а директор уже называл другую фамилию, вызывая следующего новиция.

В ризнице я переоделся. Резко повернулся, чтобы воз­вратиться в костел, наступил на сутану и чуть не упал. Стран­но чувствовал я себя в этом одеянии, ходить в нем было не­удобно, но я ликовал, ибо стал членом сообщества, почти равным наставнику. Так хотелось, чтобы сейчас меня увидела мать. Ведь она мечтала о духовной карьере для меня.

После нас наступил черед давать обет девушкам. Затем Ринальди взошел на амвон, прочитал предназначенную на это воскресенье главу из священного писания и, воздев руки, вновь благословил нас, сказав.

— Вы пополнили наши ряды, возрадовали господа бога, церковь, монастырь, все миссии. Видя вашу преданность все­вышнему, многие присутствующие здесь плакали, потому что они восхищаются вами, некоторым даже кажется, что вы расстаетесь с жизнью. Да, велика ваша жертва! Вы по­прали наслаждения и радости мира сего, богатство и поче­сти. Но вы будете тысячекратно еще более ценимы, когда приобщите язычников к истинному богу. Вы — свет мира, духовные маяки человечества. Живите, и да дарует вам бог силы, чтобы переносить тяжкие муки, ибо жизнь вас не бу­дет баловать.

Его последние слова меня особенно взволновали. Отныне все монахи стали мне еще более близкими, ведь я теперь та­кой же, как и они. Я был горд. Теперь я ни за что не хотел бы вернуться на родину. Меня манили далекие миссии, я был просто помешан на них. Хотелось побыстрее уехать в джунгли Америки, жить там среди индейцев или отправиться в Конго, к неграм, — словом, туда, где подвизались салезианские миссионеры.

Когда торжественный молебен был завершен, все монахи построились в центральном нефе, и, когда мы медленно про­ходили мимо них, они каждого из нас поздравляли и целова­ли в щеку. В тишине храма звучали лишь их слова: «Pax tecum! Pax tecum!»[13]

Я не чувствовал ног под собою. Монастырь приготовил нам торжественный обед. Хор пел нам хвалу, а мы, герои дня, уселись между старшими монахами. Меня, как отличившего­ся, мученика, ректор Ринальди усадил рядом с собою. Я был горд этим, но заметил, что все поглядывают на меня с зави­стью, а ведь это тоже греховное чувство. Воистину, peccatur intra muros et extra[14], утешал и оправдывал я себя.

— Дрожайшие сыны мои, вас обрел неутомимый дух свя­щенника Иоанна Боско. Этот дух поведет вас в языческие страны, дабы зажечь там огонь истинной веры. Так пусть же он никогда не угасает в ваших сердцах. Знайте, что труд и терпение все преодолевают.

Из Перосы-Арджентины некоторых новициев отпра­вили обратно в Турин обучаться ремеслу, так как у них не оказалось способностей к богословию, других же просто оставили в новициате. Несколь­ких ребят из группы мучеников, в том числе и меня, послали в духовную семинарию.

Семинария была расположена вблизи давно потухшего вулкана, склоны которого покрывали густые леса. У здания, где мы разместились, росли неведомые нам деревья, ветви которых так переплелись, что образовали настоящую крышу. Вдоль дорожек для прогулок росли платаны, взоры притяги­вали к себе великолепные магнолии. Перед зданием пестрели громадные цветники.

Это поместье подарил монахам Иосиф Фестини. Здесь в свое время была его летняя резиденция, где он в юности развлекался вместе с друзьями. Стремясь искупить свои пре­грешения, он постригся в монахи, а дворец отдал монастырю. Прогуливаясь по великолепным, старательно ухоженным аллеям, я встречал семинаристов, которые разговаривали между собой на французском, испанском, японском языках. Среди них были и негры, и мулаты. Хотелось с ними заго­ворить, но я не осмеливался. Меня удерживали природная застенчивость и покорность, которую привили мне в мона­стыре.

В семинарии нам внушали, что вера в бога обогащает человека, раскрывает смысл жизни и приобщает к источнику счастья. Я был преисполнен жажды самосовершенствования, но меня терзало одиночество. Среди литовцев, с которыми я приехал, не нашлось близкого мне по духу человека, с ино­странцами же я не сдружился. И вот ходил в одиночестве, словно отверженный. Общение с одним только богом не при­носило полного духовного удовлетворения, хотелось спра­шивать, слушать, что говорят другие, спорить. Словом, тяну­ло к общению с людьми.

Меня заинтересовал смуглый, с нежными чертами лица, небольшого роста семинарист, по имени Сильвио Сингх. По его словам, он был родом из Италии, но больше походил на индуса. Откуда, когда и как он очутился у салезианцев, никто не знал. Говорили, что он круглый сирота, подкидыш.

Сильвио Сингх ни с кем не дружил, гулял всегда один, опустив глаза. Сингха считали странным и сторонились его. Мне стало его жаль. Как-то во время перерыва я подошел к нему и о чем-то спросил. Он ответил и сам стал спрашивать меня, откуда я родом, а узнав, что из Литвы, попросил произ­нести несколько слов по-литовски.

— Девас (бог), - сказал я, указывая на образ Христа.

— Погоди, погоди, - он ухватил меня за руку. - Ведь это похоже на санскритский язык. Девас — дэвас...

— Я слышал, что среди индоевропейских языков литов­ский и санскрит самые древние. Хотелось бы изучить его.

— Еще что-нибудь скажи...

— Думас (дым).

— Дхумас.

— Шака (ветка).

— Шакха.

— Нактис (ночь).

— Нактис. Ха, ха, ха, — рассмеялся Сингх, и, кажется, я впервые увидел его таким веселым. - А теперь я скажу: кто твои есть? Правильно?..

— Кто ты есть?

— Я изучаю санскрит, научи меня и литовскому языку. — попросил меня Сингх. - Обязательно!

Я согласился.

Во время перерывов мы часто гуляли вместе. Я его обу­чал литовскому. Мы сравнивали санскритские слова с литов­скими. Некоторые из них были весьма схожи, многие имели одинаковые или близкие корни.

Мы обратили внимание, что за нами стал следить куратор курса Джовани де Бартолини. Он был очень подозрительным и постоянно досаждал семинаристам, но нам-то нечего было бояться. Однажды он остановил нас: