Фильм окончился. Зажегся свет.

— Разве не верно говорил безбожник, что Мария Магдали­на — это любовница сына божьего? — спросил Ромас, выходя из зала. — Не успел Христос вознестись на небо, как ангелы тут же привели к нему Марию. Как на земле, так и в небесах. Мужчины любят женщин, а вот нам запрещают любить.

Я промолчал. Трудно было понять земное и небесное целомудрие.

Наступила долгожданная весна. Зазеленели дере­вья, расцвели цветы. Мне особенно нравились великолепные соцветия каштанов, которые го­рели как розовые свечи. А какой удивительный аромат у них! Я вдыхал его полной грудью и прямо-таки пьянел.

Меня гораздо меньше стали привлекать уроки итальянско­го языка, хотя я охотно разговаривал по-итальянски и хоро­шо учился. Реже стал я ходить и в часовню, но в свободное время заглядывал туда, трижды творя молитву «Аве, Мария», за что воспитатель ставил в мою личную книжечку крестик. Уже прошла половина первого периода новициата. Под воздействием горячего весеннего солнца я стал совсем лени­вым и ко всему безразличным. Лень было даже молиться, а ведь в молитве спасение человека. Однажды после уроков, переодевшись в одежду попроще, я отправился на спортивную площадку, но меня остановил наставник.

— Сбегай, пожалуйста, в храм, — попросил он. — Я забыл там на алтаре молитвенник. Будь добр, принеси его.

Принесу молитвенник, подумал я с досадой, еще куда-нибудь пошлет. Вот так свободное время! Но тут же вспом­нил про устав, где сказано: «Монах обязан со слепым послу­шанием поступиться собственным мнением и воззрениями, безоговорочно всем подчиняться». Улыбнувшись, словно вос­питатель доставил мне радость, я заторопился в церковь.

Парадный вход был заперт. Я направился к боковым две­рям. Войдя внутрь храма, я преклонил колени перед главным алтарем, затем поднялся по ступенькам. Но никакой книги я там не увидел. Тогда я сошел вниз и направился к боковому алтарю. Здесь опять постоял коленопреклоненным. У своих ног я заметил ключ с крестиком. Подняв и осмотрев его, я вспомнил, что это ключ от ящика для пожертвований. Мы не­однократно вместе с воспитателем открывали его этим клю­чом, вынимали пожертвованные деньги.

Ящик для пожертвований был вмурован в стену рядом с алтарем Марии Мазарели. Люди жертвовали помногу, выма­ливая у святой чудеса. Возник соблазн отпереть ящик и по­смотреть, сколько там скопилось денег.

А быть может, лучше оставить ключ на прежнем месте, там, где я его нашел, сделать вид, что я его не заметил? Но разве это будет правильно?.. Найдет его кто-нибудь нечестный и не по­стесняется отпереть наш ящик. Разве такое не случалось?..

Я поднял ключ с пола, взял с алтаря молитвенник, кото­рый оказался здесь, и поспешил к наставнику. Передавая ему ключ, я обронил:

— Кто-то потерял.

— Ты хорошо поступил, что принес ключ, — похвалил ме­ня Бирбилас, загадочно улыбаясь. — Сейчас пойдешь к дирек­тору и передашь ключ ему. Пусть похвалит и гордится тобою...

Я не понял, что должны были означать эти как-то странно произнесенные слова. Почему директор должен гордиться мною? Подумаешь, принес найденную вещь. Точно так же по­ступили бы и другие новиции, да и вообще каждый честный человек.

Я поспешил к директору дону Сальватику, стал перед ним на колени и, положив ключ на стол, сказал:

— Я нашел его у алтаря матери Мазарели. Директор ласково посмотрел на меня и сказал:

— Ты выдержал тайное духовное испытание, — привлек меня к себе и поцеловал в щеку. — Иди и дальше такими же прекрасными духовными ступенями все выше и выше. Пред­лагаю тебе вступить в группу новициев-мучеников. Не каж­дый кандидат удостаивается такого почетного предложения. Ты сможешь многого достичь, готовясь в святые миссии. Очень многого...

Нам всегда поясняли, что, для того чтобы угодить госпо­ду богу, следует истязать себя, ибо святые подвергались мно­гим мучениям...

Какой тайный экзамен довелось мне выдержать, я так и не понял. А расспрашивать директора не посмел — это не при­нято. Отказаться же от предложения не мог — это вызвало бы подозрения. Пропали бы все старания в достижении совер­шенства.

— Хорошо, — согласился я, но в глубине души чувствовал сомнение.

Когда я вернулся к наставнику Бирбиласу, он отвел меня к брату кастеляну, кладовщику. У него я получил груботканую рубашку, ботинки на толстенной подошве, внутри кото­рых торчали острые гвозди. Дали мне также цепь, чтобы но­сить ее на бедрах.

Все эти вещи смущали меня. Я уже сожалел, что так лег­комысленно дал согласие вступить в группу мучеников. На­ставник заметил мои переживания и утешил:

— Не бойся. Рубашку будешь надевать только вечером, а ботинки, только идя в церковь. Привыкнешь!..

Из общежития новициев меня перевели в отдельную мрач­ную келью. У боковой ее стены стоял маленький алтарь, покры­тый белым холстом. Напротив алтаря висело большое черное распятие. На столе покоился череп, возле него молитвенник, рядом стояли две свечи. На узкой деревянной кровати вместо соломенного матраса лежал лист жести, в котором были про­биты многочисленные дырки с торчащими острыми краями.

Мне стало не по себе. Я долго стоял в келье, держа в ру­ках свои „сокровища", и не знал, что и делать. Чем же я по­нравился директору, что он меня так оценил? А может быть, все заранее было так решено и только сделали вид, что я веду себя примерно, по всем правилам новициата.

Во время вечерней молитвы в часовне я думал, размыш­лял, по нескольку раз читал псалмы и совсем не торопился вернуться в свою келью.

Наконец все же ушел из часовни. В коридоре встретил Ромаса. С ним мы уже реже виделись, так как он был переведен в другую группу. Я хотел было излить перед ним всю свою душевную боль, но заметил, что он сам еле сдерживает слезы.

— Может быть, и ты призван в группу мучеников? — по­интересовался я.

Он иронически усмехнулся и только махнул рукой.

— Волчий билет мне вручили, а не путь святой указали.

— То есть как? — не понял я товарища. — Не угодил чем-нибудь?..

— Вот именно...

—Может быть, ты все же ошибаешься?..

— Нет, уже все кончено. Завтра уезжаю в Литву.

— Ты с ума сошел! Наверное, из-за девчонок? За то, что разговаривал с ними?

— Да нет, не за разговоры. Это верно, я писал им записки и через окошко, что возле туалета, выстреливал на их поло­вину из рогатки. Но от этого я отвертелся. С той историей покончено.

— Так что же может быть еще хуже?..

— Проворовался.

— Не верю.

— Правда! Сам сатана ввел меня в соблазн отпереть ящик для пожертвований в церкви. Думал, возьму несколько лир и ни одна собака не гавкнет. Так, захотелось купить каких-нибудь сладостей. Надоели мне эти спагетти. Я не итальянец, чтобы одними макаронами быть сытым.

— А как же узнали?..

— Наблюдали, спрятавшись за колонной, негодяи!

— Так ты повинись, умоляй, и простят.

— Я уже валялся в ногах у директора, умолял наставни­ка. Учли и засчитали не только воровство, но и отставание в учебе, по работе, неумение заботиться больше о своей душе, чем о плоти. Наконец, сказали, что нет у меня призвания быть миссионером.

— Так, значит, и родство со священником не помогло?

— Нет. Уж слишком я их, видно, обозлил. Ну, до свида­ния. Будь счастлив! — пожелал мне Ромас и ушел.

Я побрел в келью и, надев жесткую, колючую рубашку, лег на свое ложе пыток. Уж лучше терпеть, чем получить вол­чий билет.

Ромаса я очень жалел. С ним мне было как-то спокойнее. Мысленно я обвинял наших духовных отцов за их уловки и провокации, которыми они унижали наше человеческое до­стоинство.

На утренней молитве Ромас уже не присутствовал.

Тяжело, очень тяжело добровольно подвергать себя пыткам. Острые гвозди в ботинках изранили ступни ног. Идя в часовню, я хромал, хотя это и запрещалось правилами группы мучеников. После обеда вместо того, чтобы поливать виноградник в мона­стырском саду, я снимал со стены плеть и, распевая «Miserere mei deus, secundum magnam miserecordiam tuam»[10][1], полосо­вал себе спину.