— Схватишь неуд, узнаешь, нашто… — Митя смолк. Он сообразил, что ей с сегодняшнего дня расставлять запятые необязательно.

Он смотрел на ее вздернутый носик, на тощую вздернутую косицу, на вопросительно поднятые бровки и презирал себя за то, что жалеет кулацкое отродье.

А Петр все переворотил вверх дном.

— Послушай-ка, Федотыч, — кричал он, — а где у тебя, между прочим, граммофон? У тебя же граммофон был. Куда подевался?

— Не ищи, — сказал Федот Федотыч. — Граммофон проданный.

— Как это проданный?

— Очень просто. Не знал, что ты припожалуешь.

— Куда же ты его успел продать? Кому?

— Ладно тебе, Петька, — проворчал Макун. — Что застал, то и пиши. Не обедняем без евоного граммофона.

— Все слыхали, товарищи? — Петр озирался оторопело. — Товарищ Платонов, глядите. Он граммофон ликвидировал.

— Шут с ним, — сказал Роман Гаврилович. — Ищи хлеб. Это главное.

Но Петр ни о чем другом и слушать не хотел.

— Не мог он его продать! — шумел он. — Нашим бы кому продал, мы бы знали! Делов-то! В город он не ездил! Он его здесь гдей-то заховал. Вот она, пластинка тута. Гляди, паразит! — подскочил он к Федоту Федотовичу. — Все подворье перелопачу, а граммофон найду! А ну, слазь с лавки! Добровольно и без ропота!

Федот Федотович собрал свой инструмент, пересел.

— Мы еще дознаемся, куда он его подевал! — кричал Петр, вышвыривая на пол лежалые бабьи пожитки. — Мы его выведем на чистую воду. Митька, пиши! Номер первый — жакетка кубовая, фасон фу-ты ну-ты. Номер два — башмаки, чики-брыки с дырьями… Номер три — салоп с огорода. Номер четыре — кукла!

— Куклу тоже писать? — насторожился Митя.

— Как хошь! Тебе не надо, не пиши. Делов-то! Она лысая… Номер пять — кацавейка полбархатная.

Бабка смущенно выглядывала с печи. Ей было совестно, что барахло старенькое, неказистое, стираное-перестираное.

— Куда же он его подевал, паразит? — встал Петр, уперев руки в бока. — В голбце нету, в залавке нету…

— Половицы подыми, — посоветовал хозяин. — Может, тама.

— Смеешься? — уточнил Петр. — Обожди, лишенец, я тоже около тебя посмеюсь. Ритка, подойди до комиссии.

Она подошла.

— Где граммофон?

Она стрельнула глазами на отца.

— Его не опасайся. На сегодняшний день он ноль без палочки. Никакой силы не имеет. — Петр протянул руку погладить девочку. Она отпрянула. — А ну, быстро: куда тятька граммофон подевал?

Рита молчала насупившись.

— Отступись, — проговорил Макун. — Она дите еще. Куда ей граммофон.

— Давайте, Петр, не отвлекаться, — торопил Роман Гаврилович. — Она же не знает.

— А вот и знаю, — сказала вдруг Рита, язвительно глянув на Макуна. — Знаю, а не скажу.

— Где? — дернулся Петр.

— Не скажу.

— Вот, — Петр показал на нее пальцем. — Все слыхали? Какое семя, такое и племя.

— Где это тебя, бесстыдница, научили старшим перечить? — ввязался снова сбежавший с поста Лукьян. — Как ты можешь старших переговаривать? Куда годится?!

— Старших, понимаешь, переговаривают! — подхватил Петр, обращаясь к Роману Гавриловичу. — Прикажи ей, товарищ Платонов, по-хорошему. Сам примусь, хуже будет.

— А я и Платонова не боюсь.

— Что-о? — вылупил глаза Петр.

— А то, что слышал. Укладку по полу раскидал, а я ему говори.

— Да ты на кого хвост подымаешь? — Петр схватил ее за ухо. — Скажешь, где граммофон?

Рита молчала.

— Скажешь, кулацкое семя?

Он держал ее ухо за самый кончик, там, где проколота дырочка для сережки.

Рита оскалилась от боли.

— Скажи, маленька… — бормотала бабка. — Скажи, чего велят. Чего уж теперь.

— Что она тебе скажет? — вступился Макун. — Хозяин заявил — продал, а она скажет — не продавал? Чего девчонку-то маять?

— Тебя сюда зачем привели? — обернулся Петр. — Кулакам подпевать?.. Обожди. С ней кончим, за тебя примемся… А ты, мокрохвостка, не дергайся. Хуже будет.

Мочка треснула. Под пальцем Петра потекла кровь.

— Пусти, папа, я выйду, — попросил Митя.

— Ты чего, сынок?

— Сейчас вернусь. — И он выскочил из горницы, утирая слезы.

«Да что же это такое? — потерянно думал Митя. — Как я могу жалеть дочку кулака? Кулак — самый свирепый и бешеный хищник. Он прячет и гноит хлеб, он хочет запугать нас голодом, сломить нашу волю… Кулаки забили до смерти маму, кулаки чуть не закололи папу… Пионер я или кто, в конце концов. Я давал торжественное обещание… Как я могу жалеть Риту?»

Митя вернулся. Допрос продолжался.

— Пока не скажешь, не пущу, — повторил Петр.

Рита пискнула, как мышонок.

— Не любишь? — поинтересовался Петр.

— Ты бы полегше, — робко посоветовал Лукьян. — Сережку не вздеть будет.

— Скажи, пущу.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — закрыв глаза, проговорила Рита.

— Ну ладно, — Петр отпустил ухо и вытер пальцы о штаны. — Нет так нет. Делов-то! Стой тут. Сейчас мы с тобой в прыгалки поиграемся.

И начал распоясываться.

Митя дрожал мелкой, противной дрожью, словно его просеивали. Отец брезгливо взглянул на него и проговорил:

— Не гляди.

Между тем Петр сложил широкий солдатский ремень вдвое и поманил Риту.

— А ну, ступай на циновку.

Белый как полотно Федот Федотович сидел среди разбросанного барахла. Дочка, прижимая к уху тряпку, выглядывала из-за его спины.

— Тебе что велено? — продолжал Петр. — Подойдешь или нет?

— Нет, — сказала Рита.

— Федот Федотыч, дай-ка ее сюда.

— Не надо. Она пол закапает.

— Ухо засохло, — сказала Рита. — А все одно не выйду.

— Не связывайся, — осадил ее Федот Федотович. — Не маленькая.

— Вся в мать, — хмыкнул Макун. — Способствует.

— А я ведь не погляжу, в мать она или не в мать, — предупредил Петр. — Не пойдет добром, ремнем достану.

Он поднял, примериваясь, ремень, но Макун поймал сузившуюся на лету петлю, и удара не получилось.

— Ты чего? — удивился Петр.

— Продохни и перепоясайся, — посоветовал Макун.

— Это как понять?

— Очень просто. Перепоясайся. Штаны спадут.

— Опомнись! — сказал Петр. — Кого заслоняешь? Сам бедняк с ног до головы, а кулака заслоняешь. В холопах ходишь? Хозяин, повели своему холую не препятствовать!

Федот Федотович молча принялся привинчивать верньер. Немигающие глаза агента были непроницаемы.

— Перестань, Петр, — процедил сквозь зубы Роман Гаврилович. — Не срамись.

— А пущай он ремень отпустит…

Петр и Макун стояли вплотную, тяжко дыша друг на друга; крупно сплетенный из тугих жил Макун тянул за петлю ремня, а крутоплечий Петр — за концы. Лукьян, съежившись у печки, бормотал:

— Путем надо, братцы… по силе возможности… куда годится…

— Смотри, Макун. По правде вдарю, — проговорил Петр.

— Ты вдаришь, так и я вдарю.

— Ты? Меня? — Петр злобно рассмеялся. — Стукани, попробуй. От тебя тогда вот что останется.

Он наступил на куклу. Лысая головка отскочила. Изнутри высыпалось немного опилок.

Рита вскрикнула, бросилась к Петру и принялась дубасить его худенькими кулачками.

— Вы что?! — топтался Петр возле Макуна. — Вдвоем на одного? Да?.. Федот Федотович, уйми свою мокрохвостку.

— Сами затеяли, сами и разбирайтесь, — Федот Федотович затушил спиртовку колпачком и осторожно надел на голову дужку с наушниками.

— Чего дерешься! Больно же! — кричал Петр, стараясь подставлять под Ритины удары свои тылы. Положение его осложнялось тем, что одной рукой он не выпускал ремень, а другая была вынуждена придерживать брюки, спадавшие к уровню, неприемлемому для звания заведующего разумными развлечениями.

— Тихо! — поднял палец Федот Федотович. — Говорит!

Всё, включая Лукьяна, смолкло. В Сядемке впервые зазвучало радио.

Бросив ремень, Макун прислонился к круглой спинке наушника. На длинном лице его появилась плотоядная улыбка, будто он выследил конокрада.

— Говорит? — шепотом спросил Лукьян.

— Способствует, — также шепотом ответил Макун.