Примерно так и было. Правда, стояли только те, кому не досталось сидячих мест. А аплодировали действительно долго. Пока хлопали, Догановский успел написать записку и передать ее Емельяну.

Емельян прочитал и смущенно почесал затылок.

— Вопросов нет? Нет, — зачастил он. — Возражений нет? Нет. Кто желает выступить? Никто не желает. Приступаем к текущему вопросу. А до вопроса даю объявление… Макун! Ты куда? Всем касается. Объявление. Согласно утвержденного плана вся земля деревни Сядемки по левую сторону реки от берега до межевой границы с Хороводами с 1 марта 1930 года отходит в единый массив колхоза, в том числе пашня, выпасы, заливные луга, облоги и строения…

— Батюшки, — пронзительно закричала женщина. — Что они, ироды, делают!

— А мой огород как же?

— А кузня?

— Не согласные!

— Пускай Догановский доложит!

Емельян, гремя в ботало, кое-как унял шум.

— Чего вы перепугались? — спросил он. — До конца не дослушали, а галдите. У нас не базар все ж таки, а торжественное собрание. Повторяю: все пашни, огороды, выпаса и строения единоличников с первого марта тысяча девятьсот тридцатого года входят в общий массив колхоза. Желающие единоличники к первому марта подают заявление в сельсовет на землемера. Землемер нарежет наделы на этом берегу согласно желания единоличников…

Емельяну говорить не дали. Кричали все.

— А у меня на том берегу рожь посеяна!

— Не имеешь права!

— В Москву поедем! Ходоков пошлем!

— На этом берегу одни овраги!

Догановский грузно поднялся, показал чистую ладошку и начал говорить. Шум стоял, как в перепуганном улье, слышно председателя РИКа стало не сразу.

— …и способствуют высыханию почвы, — кричал он. — А кто виноват? Кто свел лесок за Сядемкой? Кто пахал вдоль склонов? Давайте-ка не шуметь попусту, а засучим рукава и объявим войну врагу оврагу: укрепим откосы, насадим деревья, насыпем плотины. И будет у нас не хуже, чем на том берегу.

— Так это еще когда будет.

— А для тех, кто не хочет возиться с оврагами, есть другая дорога. Записывайтесь в колхоз. Милости просим. Вы не маленькие и понимаете, что такое сплошная коллективизация Сколько бы ни упирались, а колхоза не миновать. Кто будет упираться, вышлем за пределы района.

Опрятный старичок чинно поднял руку.

— Тебе чего, дед? — спросил Догановский.

— А нельзя, гражданин начальник, мне и в колхозе и так?

— Как так?

— Свово хозяйства чтоб не лишали. Я на колхоз отработаю, что прикажут, а баба дома. Чтоб землю не отымали.

— На что же тебе земля, если ты будешь в колхозе?

— Как же без земли? Огород. То, другое. Пашеничку… Я на колхоз буду за так работать. А что на своей земле, то мое.

— Ты, дед, в одной ладони два арбуза удержишь? То-то, что нет. Садись. Вы что хотели, бабушка?

К столу подошла старушка с морщинистыми, как грецкий орех, руками — Парамоновна. Она бойко протараторила, что после выступления Клима Степановича навеки порывает с прошлым и подает заявление на новую жизнь в колхозе.

И положила на стол заявление.

— Шустра бабка, — загалдело собрание. — С ходу перековалась!

— Когда ты успела заявление написать?

— Ты же неграмотная.

Емельян буркнул:

— Садись, бабка. Ну тебя к шутам!.. А вы потише, граждане. Митя не поспевает записывать.

— А зачем ему все записывать, — встал Чугуев. — Ты, Митька, пиши главное: по декрету Ленина сельская земля совместно с домашними садами и огородами переходит в пользование крестьян — владельцев, и при изменении наделов начальное ядро надела остается неприкасаемым. И селяне Сядемки не позволят районным властям командовать наперекор Ленину. Так и напиши.

— Не надо этого фиксировать, Митя, — сказал Догановский. — Переходите к выборам.

Пока говорил Чугуев, к проходу решительно проталкивалась девушка в истертой бархатной теплушке. Из серого, по-монашески подвязанного платка выглядывало красное, словно только от печки лицо с маленьким носиком и большими, как у телки, ресницами. На вид ей было лет шестнадцать. У стола она встала боком и робко спросила неизвестно кого, председателя или слушателей:

— Можно сказать?

— А ты кто такая, сударыня? — спросил Догановский.

— Я Верка.

— Какая Верка?

Несоответствие детского голоса и зрелой непреклонности сбивало его с толку.

— Жена Тимохи Вострякова, — объяснил Емельян, — того самого.

— Вот оно что, — Догановский встал. — Молодые кадры! Поприветствуем, граждане, Верочку!

— Зачем мне хлопать? — Вера махнула взрослой рабочей рукой. — Я не выступать. У меня просьба. Тимоша не велел мне сюда идти, а я пошла… Если смолчу, век стану маяться. Прошу я вас, всеобщее собрание, коровушку не отбирать. Мне ее тятенька в приданое подарил… Пущай она будет колхозная, а живет у нас. На что она вам? Корова стельная, молока не дает. Через месяц причинять начнет.

— Не понимаю, — прервал ее Петр. — Крупный рогатый скот должен содержаться в коллективном хлеву. У кого в избе скотина, сам превращается в скотину.

— Она у тебя в избе живет? — сощурился Догановский.

— В избе, в избе, — радостно закивала Вера. — Куда ее девать? Холодно.

— Видишь, ты какая. У тебя, можно сказать, медовый месяц, любовь в разгаре, а ты, красивая и развитая, ночуешь в одной комнате с мужем и с коровой. Неловко.

— Что сделаешь. Она породистая. Деликатная. Ярославка. В колхозном хлеву не выживет.

— Не твоя забота. За корову правление отвечает, — сказал Петр.

— А за курей кто мне ответит? Никто. Только Тимоша в колхоз заявление подписал, пришли с мешком и четырех курей унесли. Побегла я их проведать. Зашла в курятник, осподи! В поилке лед. Куры снег едят. Думаю, пущай делают, что хотят, а заберу я своих домой, пока подвески не отморозили. Искала, искала — ни одной не нашла.

— Разве найдешь? — сказал Петр. — Их там, почитай, две сотни.

— Коли были бы, нашла бы! Они вдвое больше колхозных. А что искать, когда в углу дыра. Не то что хорек, лисица заберется.

— А все-таки, красавица, по двадцать яиц с несушек колхоз дал, — мягко напомнил Догановский.

Активисты захлопали.

— Они на бумаге дали по двадцать яиц, товарищ председатель, — Вера вроде бы позабыла, что она на собрании, и разговаривала с президиумом, как дома. — Семен Ионыч произвел несушек в петухов, вот и повысилась яйценоскость. В птичнике двухсот голов нет, а в сводках сто петухов обозначено.

— Ишь, какая шустрая! Откуда у тебя эти цифры? — Догановский улыбнулся.

— Вчерась Тимоша свое заявление искал и наткнулся на сводку. Прочитал и спросил Семена Ионыча: если у нас столько петухов, чего они не кукарекают?

— Ничего он у меня не спрашивал, — сиротливо выкрикнул Семен сквозь смех присутствующих.

— Спрашивал, спрашивал! Вы, дяденька, позабыли. Помните, вы ему ответили: горло застудили, вот и не кукарекают… А хоть и двадцать — разве это достижение? Чтобы кура яйца давала, ее кормить надо. А чем у вас курицу кормят? Гнилой пшеницей. Из амбара семенной фонд таскают и птице скармливают. Зашла я в амбар, поглядела на ваш семенной фонд. Пшеница гниет на сыром полу, гниет и температурит…

— Верно! — поддержали из дальних рядов. — И чечевица не сортирована…

— Верно, оно, может, и верно, а кто ее в амбар допустил? — спросил Петр.

— А чего меня не пускать? У меня ни мешка, ни ведра. Шубейка без карманов. Стою я там, вою. Если курей зимовалым зерном травят, как же мою коровушку кормить станут? Ладно, если до сретенья сена хватит, а дальше как? А коровушкам-то не только сена, им свеклы надо, репки…

— Ты, Верочка, девушка интересная, — плаксиво заговорил Догановский. — Но даже очень интересным девушкам не к лицу срамить отцов и дедов… Мы празднуем рождение колхоза, а ты костеришь всех без разбора… Нашла время. Руководство района к вам всей душой: круглую печать вам доверило, штамп доверило…

— Значит, коровушку не заберут? — Вера оживилась.

— Ты ровно дитя. Есть решение центра. И колхоз обязан это решение выполнять.