Вавкин покопался в бумагах и сообщил:

— Одиннадцать дворов.

— Как одиннадцать! По данным на октябрь месяц, двадцать один.

— Мы подали сводку: одиннадцать, — пояснил Вавкин. — А Клим Степанович переправил на двадцать один.

— Зачем?

— А он нас на районном совещании к стенке припер. Прочитал сводку и велел к первому октябрю завлечь еще десять дворов. Мы пообещали, а никто не завлекся.

— Не мы, — поправил Емельян, — а ты лично обещал.

— Ясно, сказал Орловский. — Гора не идет к Магомету. Пойдем по дворам мы. И давайте не греться у печки. — Пошехонов испуганно встал. — Давайте приступим к этой работе сейчас. Немедленно. Пройдемся по дворам. Одни с того края, другие — с этого.

— Может, на завтра отложим? — предложила Катерина. — Чего курей пугать на ночь глядя. Горим, что ли? Ровно на облаву собрались.

Орловский подошел к ней, заложил руки за ремень.

— Я предлагаю беседовать с каждым единоличником отдельно, — продиктовал он отчетливо. — А вы что предлагаете?

— У нас, товарищ секретарь, не город, а деревня, — спокойно напомнила она. — У нас все на виду и каждый каждого знает. Есть лентяи, а есть и природные хлеборобы. Погоду чуют и матушку нашу землю понимают. Возьмем того же Тихомирова, которого весной раскулачили. Тихомиров идет сеять — значит, время подошло и вся деревня с лукошками. Тихомиров не косит — значит, дождь будет. Вот кабы Тихомирова не раскулачивать, а пригласить бы к нам по-хорошему, за ним бы огромная очередь выстроилась. И не пришлось бы вам каблуки сшибать, по избам бегать.

— Верно, матушка, — оживился Пошехонов, — не пришлось бы! Верно, Катюша. В самую точку!

Орловский слушал ее внимательно, словно книгу читал. И, когда она отговорилась, сказал:

— Что с возу упало, то пропало. Тихомирова в данный момент нет. А разве кроме Тихомирова в Сядемке природные землеробы перевелись?

— Мало осталось! — Катерина вздохнула. — Почти что всех вывезли. По лошадиным делам остался Пошехонов, Ефим Данилыч. А по полеводству — Чугуев.

— Так и знал, Чугуева помянет! — шлепнул по колену Емельян. — Твоего Чугуева из машинного товарищества поперли. Позабыла?

— Плюс к тому на раскулачку назначили, — напомнил Семен.

— А кто назначил? — обозлилась Катерина. — Ты со своей Настасьей. Ты народ спрашивал? С людьми советовался?

— Клим Степанович приказали. Чего мне советоваться?

— Ничего он тебе не приказывал! Врешь, ты сам запрос в район посылал, чтобы Федота Федотовича раскулачивать, а Догановский не позволил.

— Не позволил, а трех кулаков представить требует.

— Вот ты себя на место Чугуева запиши, все одно лыжи навострил, — посоветовала Катерина.

— Если ваш Чугуев такой ангел, чего же он в колхоз заявление не подает? — спросил Орловский.

— Какое заявление! Его же кулачить наладились, — гнула свое Катерина. — Он тоже человек. У него своя гордость.

— Выйдем на крылечко, Емельян, — Орловский поднялся. — И ты, товарищ Платонов. Подышим.

Он плотно затворил дверь. Ветер унялся. На крыльце белел свежий снег.

— Чугуева народ уважает? — спросил Орловский Емельяна.

— Мужик он, конечно, культурный.

— Народ уважает или нет?

— Середняк уважает. Кулаки завидуют, а бедняки боятся.

— Тогда завлекайте его в колхоз. Любым способом. Делайте его членом правления. Обещайте председательство. А завершим коллективизацию, поглядим, оставить его или выслать.

— Грязноватая тактика, товарищ секретарь райкома.

— Революцию в белых перчатках не делают. А сплошная коллективизация — революция.

— Тише, — сказал Емельян.

Протаптывая свежую тропку, приближался долговязый мужик в кожаной фуражке и в малиновых галифе. Скинув соплю, он сердито спросил:

— Семен тут?

— Заходите, товарищ, — ответил Орловский. — Да и нам, ребята, тут мерзнуть нечего. Дело ясное. Тащите Чугуева в колхоз. Разногласия забыть. Пошли.

В горнице уже шумел Макун. Коня ему Пошехонов не отдал на том основании, что в июне резолюция должна была быть наложена Шевырдяевым, а она почему-то подписана Вавкиным. Семен кричал, что Шевырдяев был в районе и резолюцию имел полное право нанести заместитель. Макун кричал, что коня не забрал вовремя, поскольку шабашил в Саратовской губернии.

Орловский прочитал заявление и покачал головой.

— Не сочтите за труд, Катерина Васильевна, — попросил он, — сбегайте за Федотом Федотовичем. А вам, Макар Софонович, мы поможем. Дай-ка, Митя, чистый листочек, я надиктую. Как фамилия? Пиши, Митя. Заявление: я, Петров Макар Софонович, вышел из колхоза имени Хохрякова… Когда вышел?

— В июне тысяча девятьсот двадцать девятого года.

— Так, пишем дальше: «Поскольку, я, сознательный трудовой бедняк…» Складно?

— Складно, — осклабился Макун.

— «…признаю, что вышел из артели с дурного ума…»

Макун насторожился.

— Пиши, пиши, Митя. «… с дурного ума, прошу записать меня в колхоз снова и даю слово…»

— Да ты что, очумел? — Макун встал.

— Сидите, сидите. Экой нетерпеливый. Еще не дописали, а вы на дыбки. Подписывать или не подписывать — ваше право. На чем мы остановились, Митя?

— «…и даю слово…»

— Ага. «… и даю слово не выходить до конца жизни».

Макун хихикнул.

— Думаешь, ежели ты с района, так я тебе любую бумажку подпишу?

— Любую не подпишете, а эту подпишете.

— А вот и не подпишу! И ничего ты со мной не сделаешь.

— Ой, сделаю, Макар Софонович.

— Ой, не сделаешь! Знаешь почему? Потому что я с июня месяца не член колхоза и не крепостной, а вольный гражданин. Вот оно, мое личное заявление, — он помахал бумажкой. — И согласие на уход с колхоза подписано лично Вавкиным. Не воротите коня, напишу Калинину.

— Не напишете, Макар Софонович. Не напишете, потому что заявление ваше — фальшивка. Верно я говорю, Семен Ионович?

— Почему фальшивка? — смешался Семен.

— Потому что и само заявление и резолюция помечены задним числом.

— А ты докажи, что задним! — вскинулся Макун.

— Чего ж тут доказывать? Митя, ты этого дяденьку в июне знал?

— Нет, — Митя смутился. — Мы с папой только в ноябре приехали.

— Вот и доказательство. Покажите-ка ваше заявление, Макар Софонович.

— А не покажу!

— Вот это верно. Никому не показывайте. А лучше всего, порвите. Потому что оно написано Митиной рукой, а значит, не раньше чем в ноябре, а дата на нем поставлена июньская. И вы тоже, Семен Ионович, взяли грех на душу. Пометили резолюцию задним числом? Ай, ай, ай, как некрасиво. Вы все-таки колхозный вожак. Главнокомандующий. Некрасиво.

— Да у него заявления о приеме нету… — попробовал оправдаться Семен.

— Ладно тебе, — огрызнулся Макун. — Тогда зачем коня в колхозную конюшню забрали, если заявления нету?

— Резонно, — заметил Орловский.

— Семен и виноватый! — продолжал Макун. — Шевырдяев меня отпускал и резолюцию наложил, а Семен заявление потерял… Шевырдяев убег, теперь и концов не найдешь.

Орловский сочувственно поглядел на Макуна.

— Смотрю я на ваши руки, красивые, работящие руки… Сколько они добра сделали, сколько пользы народу принесли. Сразу видно, наш, душевный, трудолюбивый парень. — Макун шмыгнул носом. — Особенно трогательна ваша любовь к своему четвероногому другу. Как его звать?

— Мальчик, — застенчиво пробормотал Макун.

— И имя прекрасное. Мальчик. Он сейчас в колхозной конюшне?

— В колхозной. Пошехонов, зараза, не отдает.

— Видите, какое создалось ненормальное положение: конь — колхозник, а хозяин — единоличник. Давайте, Макар Софоныч, не терять даром времени. Подписывайте заявление и ступайте к своему Мальчику.

— Ладно, — Макун хлопнул ладонью по бумаге, — мужик ты вроде сурьезный. Поставишь председателем Федота Федотыча Чугуева, запишусь обратно. Игната все одно не дождаться, а лучше Федота Федотыча не найти. Договорились?

— Договорились целиком и полностью! — Орловский потянулся через стол к Макуну и пожал его заскорузлую руку.