— Не дадут нам покоя, Макун, — закрывая сальную папку, поднялся хозяин. — Одну выдворили, других принесло…

Был он, как обычно, босой и в исподниках.

— Бог в помочь, Семен Ионыч! — не смущаясь, провозгласил Емельян. — Ладно тебе бумагу слюнявить. Радуйся! Еще двух колхозников добыл!

С полатей донесся дребезжащий старческий голос:

— Кашки подадут?

— Папаша, стукну! — цыкнула было жена Семена Настя, но, уразумев, кто такой Платонов, принялась раздувать самовар. Семен натянул штаны.

— Значит, ты и есть тысячник? — спросил он Митю.

— Не тысячник, а двадцатипятитысячник, — вмешался Роман Гаврилович. — Тысячниками величали купцов толстопузых — они тысячи в кубышки прятали.

— У вас, значит, больше? — спросил Макун.

— У меня в мастерских средняя зарплата сто тридцать рублей в месяц. Такая и здесь. А двадцатипятитысячники мы потому, что двадцать пять тысяч рабочих партия призвала подымать отстающие колхозы, поскольку вы публика темная и госпоставок не тянете. Еще вопросы будут?

— Будут, — не испугался Макун. — Неужто на Руси цельных двадцать пять тысяч дерьмовых колхозов наплодили?

— Ладно тебе, — шумнул Емельян. — Люди с дороги, голодные.

— Стоят — значит, не голодные, — отозвался Макун. — Которые голодные, те лежат.

Настя стукнула на стол чугун с тушеной говядиной и картошкой (мяса в ту зиму в Сядемке было завались) и сквозь зубы, но ласково сказала мужу:

— Закрывай свою канцелярию. Привечай гостей. А ты бы, Макун, хоть сегодня голову ему не морочил.

— Не гони меня, Настасья свет батьковна. Я не на поминки пришел, а к исполняющему обязанности председателя. Пущай способствует, исполняет обязанности. Объявление найдет, уйду.

Макун был мужик тертый. С детства батрачил, бродяжил из волости в волость, ночевал в чужих избах, и рот у него всегда был открытый.

Только Федоту Федотовичу удалось приручить шатуна. К 1928 году машинное товарищество разбогатело, и Федот Федотович принял Макуна без пая, научил заправлять трактор «фордзон», а потом и за руль посадил. Раньше ходил Макун неприбранный: не бритый и не бородатый. Узкое, как бы стиснутое с боков лицо его темнело клочковатой щетиной. В товариществе стал бриться, подумывать о женитьбе, рот у него закрылся.

А в марте 1929 года машинное товарищество было объявлено лжеартелью за то, как говорилось в решении, что оно служило прикрытием кулацких элементов. Поскольку имущество машинного товарищества, в том числе и трактор «фордзон», было передано колхозу, потянулся вслед за трактором и Макун. Записался сам и отдал заработанного в товариществе коня. Первое время он послушно мотался на разнарядки к Игнату Шевырдяеву, на собрания, на правления, на ревизионные комиссии и на заседания комбеда. К осени глянул, ничего не получается, и решил из колхоза выписаться.

Он надел праздничную лазоревую рубаху, малиновые галифе с желтыми кожаными леями (которые вся деревня называла «инкубатор») и пришел к Семену за справкой.

— У тебя тут долго? — спросил его Емельян. — Закругляйся и мотай отсюда.

— Как Семен Ионыч найдут мое объявление, так и выйду.

— Не объявление, а заявление, — поправил Семен и разъяснил Роману Гавриловичу: — Не желает быть членом в колхозе. Второй месяц ходит. В колхозном списке числится, заявления об уходе нет. Что с ним делать?.. Нету твоего заявления, понял?

— Ищи лучше. Ты его своей рукой писал. В июне месяце. А в угле Игнат Васильевич резолюцию ставил: «Пущай идет на четыре стороны». Признаешь?

— Ну?

— Чего нукаешь? Тебе надо было эту резолюцию на правление вынести, а ты ее потерял. Кабы в июне вычеркнули, разве я бы сидел тут.

— Семен Ионыч! — крикнул Емельян. — Отцепись на минуту от своей папки. Тебе гостинец. Письмо из райкома. На Новый год шефы приезжают.

— Каки-таки шефы?

— С чулочной фабрики. Обмениваться опытом. Хлеб-соль припасай…

— Что я с ними буду делать? — проворчал Семен. — В снежки играться? Какой у нас опыт?

— Что значит, какой опыт? Двести восемьдесят пять десятин засеяли? Засеяли. Кирпичный завод возводим? Возводим.

— Ссуду хоть выхлопотал?

— Отказали начисто. Клим Степанович ругается — до сих пор колхоз незарегистрированный.

— Вона как! Шефов засылают, а колхоз не признают! — шумнула Настя.

— На эту тему пущай Семен с Догановским объясняется. А еще, Семен, срочно готовь документы на раскулачку Кабанова.

— Да ты что! За Кабанова с меня мужики голову сымут!

— А не раскулачишь — с тебя Клим Степанович голову снимет. Вот тебе циркуляр. Чтобы к концу года трех кулаков представил.

— Все? — спросил Семен упавшим голосом.

— А еще вызывает тебя следователь по делу о Шевырдяеве.

— Да ведь меня два раза вызывали!

— А теперича третий раз поедешь. Это не шутка: председатель пропал без вести… Ладно, хватит. После похнычешь. Думай, куда товарища Платонова определить.

— Может, пока в читальную избу?

— А там тепло? Ключ где?

— Настя, где ключ от читальной? — спросил Семен. — Деду Архипу вроде отдали.

— Дед Архип месяц как помер.

— Что теперь делать-то? — Семен плюнул на пальцы и торопливо принялся листать бумаги.

— Ты что, вовсе очумел? — ласково пожурила его Настя. — Ключи в папке ищет. У Катерины надо спросить. Обождите, сбегаю.

— У Катерины надо спросить, — тупо уставился Семен на Макуна. — Ну чего ты тут сидишь? Задурил ты меня, честное слово. И с бабой никакого сладу нету. Всю документацию извела. Куда папку не спрячу, все одно тащит. То ей окно заклеивать, то ребятишек подтирать, то стекло чистить… Бумага казенная, а она кульки крутит… Ей-богу, голова кругом… Ладно, Макун, шут с тобой. Давай я тебе снова заявление напишу. Ты подпишешь, а я резолюцию наложу.

— Ловко придумал! — усмехнулся Макун. — Выходит, я в июне из колхоза ушел, а ты в декабре резолюцию наложил? Ловок!

— Я ловок, да ты ловчей, — возразил Семен. — Как налоги платить — колхозный процент несешь, а как колхозную землю пахать — так в Саратовской губернии груши околачиваешь…

— Кабы не чужие люди, я бы из тебя душу вынул, — Макун стукнул большой рукой по столу. — Будь по-твоему. Пиши новую бумагу. И накладывай новую резолюцию: «Отпустить с первого июня…» Коня продавать надо, а то бы…

— Жеребец-то твой в колхозной конюшне? — спросил Емельян.

— При чем здесь жеребец? — раздраженно спросил Роман Гаврилович.

— Очень просто, — объяснил Емельян, прихлебывая чай. — На днях приказ вышел: дезертирам, бегущим из колхоза, тягла не отдавать.

— До особого распоряжения, — уточнил Семен.

— Ну да. До эпохи коммунизма, — продолжал Емельян, закусывая чай постным розовым сахаром, — а поскольку Макун подал заявление о выходе из колхоза летом, его жеребец под этот приказ не подпадает. Уведет из колхозной конюшни жеребца, и ничего ему за это не будет…

Вернулась Настя и объявила, что ключей от читальной у Катерины нет.

— Уйми ребят, — сказал ей Семен. — Писать примусь.

Он переодел патронную гильзу с острия химического карандаша на задок, приклонился виском к листочку и, потея на глазах, принялся опасливо вырисовывать буковки.

— Хотите, Мите продиктуйте, — предложил Роман Гаврилович. — У него почерк с наклоном.

Семен охотно согласился.

Митя перевернул листок на другую сторону, и, не успел Семен допить блюдечка, заявление было готово.

— Все? — удивился Макун. — С тобой, малец, не пропадешь. Гляди, как ровно.

Он медленно вывел печатными буквами половину своей фамилии, поставил жирную точку и спросил:

— Тебя, значит, Митька величают? Молодец. Способствуешь! Писатель будешь. Все слова записал? Ничего не пропустил?

— А вы почитайте. Вы же буквы знаете.

— По отдельности знаю, а как вместе складать, не уловил. Третью читаю — первую позабыл. Я цифры хорошо уловил. Один, два, три, четыре, так и далее. И складывать способствую и отымать. Чего смеешься?

— Так не бывает, — сказал Митя. — Цифры складывать трудней, чем читать. Я в школе учусь. Я знаю.