— Как хочешь. — Скавронов склеил цигарку. — Я тебе битюга добыл, Магомета тебе привел. Думал, ты не только родня, а надежный друг-единомышленник, как положено быть мастеру советского железнодорожного транспорта. Не хочешь уважить, как хочешь… А ты тут чего позабыла?

Вопрос относился к цыганке.

Она стояла с двумя цыганятами, а голова третьего, привязанного к спине полотенцем, торчала, как штык, из-за широкого и длинного мужского пальто. Баклажановые от холода лица их были замотаны цветным тряпьем.

— Красивый кавалер, брильянтовый, — мурлыкала цыганка, кланяясь Роману Гавриловичу, — позолоти ручку, погадаю, всю правду скажу, как звать, скажу, где живешь, разгадаю, где болит, вылечу. Сынок у тебя хороший… Комиссар будет… Ромбу будет носить…

— Давай проходи, — оборвал ее Скавронов. — Мильтон — вон он.

— Всю правду открою, — пропуская острастку мимо ушей, продолжала цыганка, — по глазам увижу, что было, что будет, что на пути найдешь. Подари денежку, брильянтовый, позолоти ручку.

— Когда поезд подойдет, скажешь? — улыбнулся Роман Гаврилович, запуская руку в карман.

— Веселый кавалер, молодой, зубки беленькие. Покажи ладошку. Да не эту, левую. Положи двадцать копеек. А грызет тебя горе. Малое тебе открыто, а большое закрыто. Перышки видишь, луковку не видишь. Подари еще десять копеек, страшный секрет открою…

Мите показалось: в пестрой толпе мелькнула серая шляпа с опущенными полями и скрылась за киоском «Союзпечать».

— Не надо, папа! — крикнул он. — Не слушай ее!

— А тебе что? — удивился Роман Гаврилович. — Что-то труслив ты стал, звеньевой пионерского отряда.

— Ну и пусть… — Митю трясло. — Пусть трусливый… Не хочу… Она неправильно нагадает. Не верь ей!

— И верно, Роман, — загудел Скавронов. — Когда состав подадут, не только цыганка, а сам господь бог не знает. Пойдем-ка пивца выпьем. Угощаю.

— Я же не пью, свояк.

— И я не пью. А все одно посошок надо… И гадать тебе тут неловко. Ребята из мастерских ходят. Вона, скажут, наше партийное бюро гадает, где житуха сытней, в городе или в колхозе.

Они ушли. А Митя сообразил, что Скавронов набился в провожатые ради того, чтобы выклянчить комод. Еще вчера рано утром, когда домработница Нюра помогала упаковываться, прибыл Скавронов, да не один, а с татарином. Татарин был в халате, опоясанном платком, и в черных, сверкающих лаком калошах.

— Это кто? — удивился папа.

— А это я тебе нацмена прихватил, — отвечал свояк. — Старьевщик. Чем узлы в комиссионки таскать, мы твое барахло на месте ликвидируем. Верно, Магомет?

— Товар щупать надо, — проговорил татарин равнодушно.

— А как же. На то и товар, чтобы его щупать. — И он ущипнул домработницу Нюру, которая красиво взвизгнула. — Что будем отдавать, Роман?

— Все отдавай, — отец сел к столу. — Митькино барахло уже в чемодане.

И началась работа. Татарин твердо укрепился на корточках и рассматривал на просвет обноски, отбрасывая то направо, то налево.

Не прошло и часа, как комод опустел.

— Ну вот и все, — сказал Скавронов отцу. — Теперича ты воистину пролетарий. Только вот с комодом надо что-то делать.

— Комод я багажом отправлю, — сказал отец. — Малой скоростью.

— Куда?

— В деревню.

— В какую деревню? Ты же не знаешь, куда тебя самого направят!

— Не суетись. Я с Нюрой договорился. Кровать ей подарил. Пришлю адрес, она и отправит. Ты, я гляжу, к себе его тащить навострился?

— Навострился не навострился, а отдашь, возьму.

— Тебе он не подойдет. У него ключей нет.

— А где же они?

— Кто их знает. Когда мы сюда въехали, он стоял без ключей. И замки были поломаны.

— Это худо… Комод без ключа — не комод. Ну да ладно. Новые замки врежу.

— Я могу и сам врезать.

— И в колхоз повезешь?

— И в колхоз повезу. Мы так с Митькой решили.

— А ты не боишься, что тебя за такой комод раскулачат?

— Я их там сам раскулачу. Хочешь, стулья бери. Этажерку. Табуретку.

— На кой мне сдалась твоя табуретка! Дерьмо, не табуретка. На нее сядешь, она за задницу кусает… А за комод я бы полсотни дал.

— С родни денег не беру.

— Это мы знаем. С родных денег не берешь и родным шкалик не поднесешь…

После ухода татарина комната показалась более продолговатой, чем на самом деле. Оголилась короткая Митина кровать. Кровать эту сколотил и щедро закрасил синей краской Скавронов, когда Мите было четыре года; так она и простояла свой век, втиснувшись головой в нишу между короткой стеной и аристократическим боком комода. За комодом сутулился фанерным верхом стол. По наружной торцовой стене белела дверь на балкон и раздетое окно с грязной ватой между рамами. Рядом томилась поставленная в угол этажерка. А в дальнем левом углу бессмысленно блестели шары покинутой навеки кровати…

Митя понял, что задремал, оглянулся по сторонам и успокоился. Вещи были на месте. Над головами по-прежнему колыхалась войлочная пелена дыма. Папа сидел на чемодане, Скавронов на портпледе.

— А с тобой я больше и связываться не хочу, — бубнил Скавронов. — Я ему Магомета, я ему битюга, а он?

Отец печально молчал.

— А он мне табуретку. Ту самую, какую я ему за так сколотил. Думаешь, тебя в тысячники выдвинули, ты и кум королю? Ладно. Долго ты в колхозе не просидишь. Воротишься да еще мне в ножки поклонишься. Какой из тебя колхозник?

— Нe твоего ума дело. Партия меня направила в колхоз, и я еду. Я, как тебе известно, перед родной партией — руки по швам.

— Вот дурак! Тебя не партия направила, а наши местные вредители…

— Врешь, свояк. Кабы не направили бы меня, сам бы поехал. Кулаков истреблять. Я им, сукиным сынам, Клашу во веки веков не прощу.

Между тем люди встревожились, собирали барахло, будили соседей. Тетенька, похожая на Клашу, сунула руку за пазуху и вытащила кисет с бумагами. Бабка с посохом таранила к выходу. Комсомольский патруль проверял документы.

— Правые оппортунисты и вредители, — продолжал Скавронов. — Сперва они тебя с секретной ячейки вперед ногами вынесли, а нынче вовсе с рук сбыли и в коровье дерьмо сунули… Ты понимаешь, кто ты в мастерских был? Первый мастер. Тебе инженеры кланялись. Рабочий класс уважал. А в колхозе ты будешь дурак деревенский, и больше никто. Много ты понимаешь в сельском хозяйстве.

— Побольше, чем ты в керосинках, — неохотно отозвался отец.

— А ну проверим. Пшено и просо. Какая разница?

— Нас там подкуют. На курсах.

— Там подковываться некогда. Там надо не подковываться, а кулака бить. А как ты будешь бить кулака, когда сам в кулаки норовишь. Комод пожалел. Куркуль ты, и больше ты никто.

Папа встал и подошел вплотную к Скавронову. Свояк встал тоже.

— Во-во… С таким характером не колхоз строить, а баб из нагана стрелять.

— Что? Каких баб?..

— А это ты у Митьки спроси… Бандит ты, и больше ты никто…

«Так и знал, — у Мити захватило дух. — Сейчас разболтает, и наступит расплата — объяснение с отцом. А ведь петля на шее была. На столе стоял. Почему не прыгал, — казнил он себя, — почему?»

Ему было непонятно, что спасло его земное, целебное любопытство — верный спутник подросткового возраста (ничего не поделаешь. Снова приходится повторять это обидное, голенастое слово).

Так и сейчас: с испугом и в то же время со страшным любопытством он ждал развязки.

И снова ему повезло.

Подошли двое, рослый допризывник и школьница, оба с красными повязками на рукавах, и потребовали билеты.

Папа показал направление двадцатипятитысячника.

— А это сын? — школьница улыбнулась.

— Сын.

— Как я ему завидую….

— Сколько раз надо предупреждать. Прекрати посторонние разговоры, — сказал допризывник и обратился к Скавронову: — Ваши документы?

— Я работник профсоюза. Документов не ношу. Меня и так каждая собака знает. Сам в патрулях ходил.

— А почему вы на вокзале?

— Разуй глаза. Не видишь, свояка провожаю.

— Товарищ вас провожает? — спросил допризывник папу.