За три недели, проведённые в рабочей команде Каминского, я научился лучше «работать глазами», чем за всё время своего пребывания в Штутгофе. Он и его люди принципиально ничего не делали, особенно когда они были абсолютно убеждены в том, что за ними не наблюдают эсэсовцы из отдела труда или какой-нибудь злонамеренный капо из другой рабочей команды. Если же им всё-таки приходилось взяться за работу, вся она состояла в том, что они тащили землю из одного угла площадки в другой, а потом преспокойно относили её обратно. Работа, которую можно было легко закончить за две-три недели, тянулась, таким образом, многие месяцы.

— Понимаешь, Мартии, — говорил мне Каминский, — трудно планировать участок, когда у тебя нет ни верёвки, ни ватерпаса, ни даже рулетки. Определять расстояние на глаз — дело сложное и, уж во всяком случае, требует времени. А в общем война закончится через два месяца, — обычно заканчивал он.

— Почему ты всегда говоришь, — спросил я однажды Каминского, — что война закончится самое позднее через два месяца? Ну скажи мне откровенно, почему именно через два?

— А потому, Мартин, что ни один человек в Штутгофе не может загадывать вперёд больше чем на два месяца — иначе он сойдёт с ума. Запомни, средняя продолжительность жизни в лагере ^ от трёх до четырёх месяцев.

Работая с Каминским, я начал постигать эту истину во всей её всеобъемлющей полноте. Неподалёку от кроличьей фермы находилась железнодорожная станция. Здесь из вагонов выбрасывались под откос целые горы ботинок, сапог и прочей обуви. Частично она поступала из Освенцима и других лагерей уничтожения, а частично из Германии. Это был совершеннейший хлам, но нацисты умели всему найти применение.

Один из лагерных бараков назывался Schuhgemeinschaft[29]. В бараке заключённые резали старую, изношенную обувь на куски, складывали эти куски в ящики и отправляли на фабрику, где они превращались в сырьё для производства каких-то кожаных изделий.

Рядом с Sclmhgemeinschaft находился другой барак, под названием Gürtelweberei[30]. Это было аналогичное предприятие, где заключённые из всевозможных отбросов, обрывков кожи и тряпок изготовляли ремни для карабинов и винтовок.

В обоих бараках работали так называемые «доходяги», то есть люди настолько измождённые, настолько измученные и обессиленные, что их можно было использовать только на сидячей работе.

Выгруженный на станции кожаный хлам «доходяги» должны были собрать и перенести в свои мастерские в рабочем лагере. При этом они всегда проходили мимо кроличьей фермы. Порой их было двести, а то и триста человек; несчастные еле волочили ноги, а капо, эти «зелёные» уголовники, неистово хлестали их плётками. Главная задача капо заключалась в том, чтобы как можно скорее отправить «доходяг» на тот свет. Зимой 1943/44 года, когда я работал рядом с этими двумя «производственными предприятиями», здесь было оборудовано специальное помещение, в котором капо ежедневно забивали насмерть нескольких заключённых. И когда бы мы ни выходили из рабочего лагеря, обе колонны «доходяг» всякий раз несли несколько трупов.

Впервые увидев, как они бредут к железной, дороге, я вспомнил колонну мертвецов, появившуюся перед нами в первое утро нашего пребывания в Штутгофе. «Доходяги» выглядели не лучше. Однажды, когда они проходили мимо кроличьей фермы, перед клетками стояли кормушки, которые предстояло вымыть и вычистить. Остатки пищи в них перемешались с кроличьим помётом. Словно звери, набросились «доходяги» на вонючие объедки, и сколько капо ни кричали и ни били их, они не могли оттащить изголодавшихся людей от кормушек.

Наконец их удалось отогнать. В этот день рабочая команда приволокла в свои барак не только обувь, по и два трупа. Кано немного погорячились.

Ещё задолго до рождества я перестал работать на кроличьей ферме, и с каждым днём силы покидали меня. Как-то перед вечерней поверкой меня обогнал Каминский и быстро сунул мне в руку несколько чёрных варёных картофелин.

— Неужели ты всё ещё работаешь на кроличьей ферме? — спросил я удивлённо.

— Конечно, — ответил он, склонив голову набок. — Ведь я говорил тебе, что без верёвки, ватерпаса и рулетки работать трудно. Землю приходится мерить па глазок, а это требует времени… — И с улыбкой добавил, торопливо шагая к месту построения 5-го блока: — Ещё только два месяца — и война кончится. Выше голову, Мартин!

Работая с Каминским, я узнал, что собой представляет система Лайсинга. Лайсинг был унтершарфюрером СС и, следовательно, находился где-то на самых нижних ступеньках служебной лестницы. Унтершарфюрер — это что-то вроде армейского капрала. Но, несмотря на своё скромное звание, Лайсинг был одним из самых влиятельных людей в Штутгофе и уж паверняка одним из самых богатых. Это был жизнерадостный блондин, похожий на этакого разбитного подмастерья.

Лагерь всё время строился, и поскольку остальные эсэсовцы были, как правило, абсолютно бездарны, Лайсинг быстро завоевал себе положение. Он стал своеобразным подрядчиком, который брал подряды на проведение тех или иных работ, выделял заключённых в рабочие команды и назначал младших капо для руководства этими командами. Подобного рода работой Лайсинг никогда не пренебрегал.

В общих чертах система Лайсинга сводилась к следующему. Он крал или, вернее, приказывал красть другим на частных лагерных предприятиях почти все те материалы, которые могли найти применение в его фирме.

По вполне попятным причинам владельцы уворованного имущества не решались поднимать шум из-за подобной ерунды. В третьем рейхе это рассматривалось как издержки производства.

Свою деятельность в Штутгофе Лайсинг начал с того, что украл весь лес, вырубленный на месте нынешнего лагеря. Этот лес он вывез в небольшой соседний городок, где у него была лесопилка. Она давала топливо для газогенераторов, которое Лайсинг продавал немецкой армии. На лесопилке у него тоже работали заключённые. Ведь на них можно было заработать деньги, а в деньгах Лайсинг знал толк.

О масштабах его воровских операций я узнал немного позднее, когда попал в распоряжение фирмы «Неодомбау». Только в один приём Лайсинг прибрал к рукам три вагона цемента, причём директор «Неодомбау» счёл нецелесообразным жаловаться на вора.

Лайсинг крал и сразу помногу и по мелочам. Однажды мы с Каминским и ещё несколькими заключёнными по приказу Лайсинга отправились в старый лагерь и из-под носа у часового утащили четыре железные балки от старого здания. Балки эти были нужны Лайсингу. Нам удалось благополучно вынести их из лагеря и передать людям Лайсинга с другого предприятия, которые уже поджидали нас в условленном месте.

Попадись мы с поличным, не избежать бы нам двадцати пяти ударов страшным хлыстом лагерного старосты у ворот на вечерней поверке. Если бы мы сказали, что действовали по приказу Лайсинга, он категорически опроверг бы наши слова, а если бы мы отказались выполнить его приказание, он бы обвинил нас в неповиновении и велел повесить.

Такова была система Лайсинга, повторявшая в миниатюре государственную систему всего гитлеровского рейха.

Когда мы начали работать и нас перевели из особого барака в 13-й блок общего лагеря, у нас сменился староста блока. Дрессировкой новичков Хольцер занимался лишь от случая к случаю. Что же касается его постоянной должности, то он был старостой 5-го блока, того самого, с обитателями которого мне вскоре пришлось познакомиться.

Пожалуй, каждый легко поймёт, какие чувства вызвало у нас известие, что новым старостой нашего блока будет человек-горилла из 18-го барака.

Его звали Марсинак. В противоположность подавляющему большинству старост он носил красный треугольник, то есть считался «политическим». У него была короткая и поучительная биография. В своё время он служил в польском торговом флоте. Ходили слухи, что во время забастовки моряков он стал штрейкбрехером. Потом работал десятником в порту в Гдыне. Здесь он установил контакт с одной польской патриотической группой Сопротивления. Она состояла в основном из представителей интеллигенции; особенно много в ней было высокопоставленных железнодорожных служащих и таможенных чиновников. Группа была арестована гестапо осенью 1942 года. После нескольких страшных месяцев, проведённых в гестаповских тюрьмах Гдыни и Данцига, оставшиеся в живых были переведены в Штутгоф в декабре 1942 года, то есть примерно за год до нас.