Группе датчан приказано было вырыть широкий рои в нескольких сотнях метров за колючей проволокой. Сверху они уложили решёткой железнодорожные рельсы, а на рельсы насыпали толстый слой угля.

Когда датчане узнали, что это такое, они категорически отказались от дальнейшего участия в этой работе. И поскольку они были «германцами», их отпустили в свои рабочие команды. Затем была создана специальная команда из поляков и русских, которым приказали немедленно взяться за дело. Для ускорения, темпов работы им выдавали спирт и табак.

На нижний слой топлива укладывались трупы, потом топливо, потом снова трупы, и снова топливо, и так до самого верха. Затем, этот гигантский костёр заливали нефтью и поджигали. Он пылал ярким пламенем, потому что решётка из рельсов создавала тягу.

Кое-кто из датчан видел собственными глазами эти массовые сожжения, которые совершались регулярно через день. Каждый такой костёр состоял из восьмисот трупов. После нескольких аутодафе рельсы начинали корёжиться, и узников заставляли укладывать новые решётки.

Вскоре костры стали пылать и по ночам. Команде электриков приказали как можно скорее обеспечить места сожжения электрическим освещением.

Рудольф из Колдинга рассказывал мне впоследствии:

— В этом лагере мы все отупели и очерствели, и всё — таки нам трудно было постигнуть то, что вдруг открылось нашим глазам. Я не знаю, что было страшнее: когда заключённые ставили на ещё тлеющие угли костра котелки с картофелем или когда мы однажды увидели на костре рядом с голыми трупами живых людей…

По Штутгофу упорно ходили слухи, что лагерь скоро эвакуируют. Ничего особенного ещё не произошло, но каждому было ясно, что эсэсовцы сами теперь боятся заключённых. Они стали принимать меры. Прежде всего они отправили в Маутхаузен всех русских и польских офицеров, которых там должны были уничтожить. Эсэсовцы понимали, что если произойдёт открытое выступление заключённых, то его наверняка возглавят офицеры. Движимые страхом, эсэсовцы начали новую кампанию террора против заключённых. Каждый день совершались публичные казни через повешение. На главной лагерной улице вокруг передвижной виселицы выстраивали всех заключённых лагеря и за самую пустячную провинность вешали одного, двух, а то и трёх человек. «Заключённых надо держать в узде».

Официально пытками в Штутгофе занималось гестапо, для чего были оборудованы специальные подвалы в главном здании. Однако в последнее время эсэсовцы стали устраивать публичные пытки перед строем заключённых.

Однажды эсэсовцы повесили четырёх заключённых. Но но за шею, а за руки, скрученные за спиной. Так они висели около часа, а мы стояли и с ужасом смотрели на эту сцену. Нескольким заключённым удалось совершить побег через канализационный сток, а оставшиеся отказались дать показания. За ото их пытали. В результате пытки руки выворачивались в суставах, происходило растяжение сухожилий. Все, кого распяли таким образом, на всю жизнь остались калеками.

Пока продолжалась пытка, эсэсовцы расхаживали взад и вперёд, покуривая сигареты. Время от времени они забавы ради тушили сигареты о голые ноги своих жертв. Глядя на эту чудовищную расправу, я спрашивал себя: «Чем отличается эта пытка от распятия на кресте?»

Личный состав эсэсовской лагерной охраны непрерывно менялся. Фронту были нужны всё новые резервы. Эсэсовцам, которым всю войну удавалось отсиживаться при концлагерях, теперь становилось всё труднее избежать фронта. Долгое время в охране Штутгофа подвизались одни лишь латышские да украинские предатели и прочий сброд со всей Европы. Ни одного немца в лагерной охране не было.

Как раз в это время 150 русских офицеров, доставленных из другого лагеря, простояли навытяжку около пяти суток на крошечном пятачке, огороженном колючей проволокой. Они были все в ранах, в изорванных гимнастёрках, изголодавшиеся до последней степени; у одних не хватало руки, у других — ноги. И все эти пять дней и пять ночей они стояли неподвижно без пищи, без воды и без сна. А потом их всех без исключения отправили в газовую камеру.

В это же самое время на крутых; склонах гор, спускающихся к лагерю, немцы установили пулемёты и теперь могли держать весь Штутгоф под массированным перекрёстным огнём. Они уже не полагались на одни только сторожевые вышки, с которых в любой момент могли обстрелять каждый уголок в лагере. Эсэсовцы боялись узников Штутгофа.

Трудовой дисциплины уже никто не соблюдал. Заключённые переходили из одной рабочей команды в другую, когда им заблагорассудится, или вообще не ходили на работу, отсиживаясь в бараках. Эсэсовцы создали специальную лагерную полицию из самых отъявленных бандитов. Но от этой полиции тоже было мало толку.

Эсэсовцам удавалось сохранить контроль только над заключёнными, которые уже много лет работали в мастерских.

В одном конце новых больших цехов рабочие команды устанавливали дорогие станки и машины, а в другом конце этих же цехов другие рабочие команды демонтировали и готовили к эвакуации только что установленное оборудование. По лагерю упорно ходили слухи о предстоящей эвакуации гражданского населения из Штутгофа и окружающих городов; эти слухи поддерживались беженцами, которые днём и ночью непрерывным потоком прибывали из Восточной Пруссии, направляясь в своих огромных фургонах через город Штутгоф к Висле. В Штутгофе был организован специальный лагерь, в котором беженцы могли переночевать.

Заключённые, которые пока ещё работали вне лагеря, рассказали нам об одной трагикомической затее, которая называлась фольксштурмом. Они видели, как мальчишки из гитлерюгенда дрессировали и муштровали подагрических старцев точно так же, как эсэсовцы дрессировали заключённых Штутгофа.

Все ждали скорой эвакуации лагеря и боялись её.

«Мы все умрём по дороге, если только нас не перестреляют, когда мы выйдем из лагеря», — таково было общее мнение.

— А я думаю, что эти свиньи в один прекрасный день подмешают нам в еду какую-нибудь отраву и мы все подохнем, — сказал мне один польский судья, который работал в конторе оружейной команды. Между прочим, до войны этот судья приговорил к четырём годам каторжных работ за кражу со взломом старосту нашего лагеря. В июле 1944 года судья умер: у него были камни в жёлчном пузыре.

— Ну не обидно ли: прожить три года в штутгофском аду и умереть перед самым концом войны! — сказал один из его друзей.

Рамзес был вне себя от бешенства. Его деревянное лицо теперь стало почти каменным. Он ругался и дрался, стараясь заставить нас работать быстрее. Но никто больше не обращал на него внимания. Мы только ели. Русские заключённые совершенно открыто «организовывали» картофель где-то за границами лагеря, привозили его целыми возами к мастерским и продавали другим заключённым. Русским был нужен хлеб, так как картофель им не на чём было варить. Нам нужен был картофель, потому что у нас были печки. Мы с Вейле покупали сразу по 30–40 фунтов картофеля и прятали его в ящик, где обычно лежали тряпки для смазывания оружия. Теперь мы целыми днями варили картошку. В посылках Красного Креста у нас ещё осталось немного жира, и мы непрерывно ели, зная, что скоро нам понадобится вся наша сила и выносливость. А на Рамзеса с его винтовками мы старались обращать как можно меньше внимания.

Команды заключённых, работавшие в окрестных городах, начали возвращаться в Штутгоф. Они были полумёртвые от голода, грязные, оборванные, покрытые вшами. Многие из них по три-четыре месяца не имели возможности помыться или сменить рубашку. И если бы в Штутгофе до сих пор не было вшей, то теперь они заполонили бы весь лагерь. Свирепствовал сыпняк, и с каждым днём смертность в лагере всё возрастала. Смерть ежедневно косила людей не только в еврейских бараках, она была рядом с нами и среди нас. Блоковые начальники приходили в ярость, избивали и калечили заключённых, но всё было тщетно.