Ко мне подошёл Карл. Как всегда спокойный, уравновешенный, с чуть застенчивой улыбкой на губах, он сказал:

— Я останусь с больными, я ухаживал за ними всё это время и не могу бросить их теперь на произвол судьбы. В общем-то здесь не опаснее, чем в любом другом месте. А если с нами что-нибудь случится, так ведь то же самое может случиться всюду. Я остаюсь.

Я не мог вымолвить ни слова; только пожал Карлу руку, а на его губах всё ещё играла улыбка, ещё более застенчивая, чем всегда.

В 8 часов вечера у нас было уже совершенно темно, так как ставни были закрыты. Эсэсовцев охватило смятение. До заключённых никому не было дела, и каждый был предоставлен сам себе. Товарищи, только что вернувшиеся в лагерь, рассказали нам о том, что по холмам на окраине Лемборка бродят сотни коров. Фельдфебель приволок в лагерь двух коров, и сейчас они привязаны возле эсэсовского барака. Он сказал, что завтра утром их зарежут.

Мы с Ове лежали рядом. Несмотря на кромешный мрак, мы уложили в рюкзаки самые необходимые вещи и свернули одеяла. Приходил Землеройка и предупредил, что в любой момент мы должны быть готовы к эвакуации из лагеря.

Я лежал, задумавшись, и потихоньку отпарывал лагерный номер от старой, грязной и рваной куртки, которую получил от Красного Креста. Очевидно, я всё время думал о бегстве, но как-то подсознательно, даже не отдавая себе в этом отчёта. Потом Ове рассказал мне, что слышал, как я в темноте срывал номер; кстати, он сделал то же самое, хотя тоже не признавался себе, что хочет бежать.

Мысли ни на минуту не давали мне покоя. Что будет с больными, что будет с больными? Мы знали по собственному горькому опыту, что эсэсовцы убьют их. Они не допустят, чтобы уцелевшие заключённые рассказали русским о том, что здесь творилось. Хемниц и эсэсовский врач неспроста приезжали в лагерь. Что же будет с заключёнными?

Я встал и нащупал в темноте соседнюю койку. Людвиг и Свен, лежавшие рядом со мной, были в полузабытьи. Я нашёл Роберта, он был весь мокрый от пота.

— Я останусь здесь, — сказал он. — Будь что будет…

Я крепко пожал его влажную горячую руку и подошёл к художнику. Он тоже обливался потом, но по обыкновению настроен был оптимистично. Я подполз к Вейле, моему верному другу из оружейной команды. Он лежал под столом и был без сознания. Я несколько раз погладил его влажный лоб и поднялся с пола. На столе рядом с умирающим норвежцем лежал Фриц М. Фриц первый заболел сыпным тифом, но теперь он уже выздоравливал. К нему снова вернулись бодрость и сила духа,

— Оставайся с нами, Мартин. Я не пойду. Это самоубийство. Через несколько часов придут русские. И мы должны попытать счастья. Несколько поляков остаются здесь, чтобы помочь своим больным товарищам. Они хотят обезоружить эсэсовскую охрану. Оставайся с нами, Мартин.

— Не могу.

Я чувствовал себя частью большой группы товарищей, за которых в какой-то мере отвечал перед своей совестью. И я не мог их покинуть. Когда ночью был отдан приказ выступить из лагеря, большинство датчан построились в походную колонну.

Я попрощался с теми, кто не мог идти. Одни были в сознании, другие — в забытьи. Я подошёл к Освальду, который работал вместе со мной в оружейной команде.

Ему было очень плохо. Он взял мою руку и крепко сжал её:

— Если тебе удастся спастись, Мартин, зайди к моей жене и передай ей привет.

— Хорошо, Освальд.

Я ощупью пробрался к своей койке, которая стояла между Свеном и Ове.

— Пожалуй, я скажу на прощанье несколько слов, — шепнул я Ове.

— Да, надо попрощаться с теми, кто остаётся.

Я поднялся со своей койки и сказал, обращаясь в темноту:

— Товарищи, в любой момент мы можем расстаться. Я не знаю, куда нас погонят, но я знаю, что двадцать пять товарищей, с которыми мы делили радость и горе, вынуждены остаться здесь. Неизвестно, что ждёт каждого из нас. Но прежде чем расстаться, я хочу поблагодарить остающихся друзей за товарищескую поддержку в самых тяжёлых условиях, какие только знало человечество. Я благодарю каждого из вас и желаю вам всем удачи. И что бы ни случилось, мы можем с уверенностью сказать: день победы близок!

Едва я успел договорить, как прямо за окнами барака загремели орудия. Бараки ходили ходуном и сотрясались до самого основания. Несмотря на ставни, отекла со звоном вываливались из окон. На миг воцарилась тишина, потом раздался второй орудийный залп, и снова стало тихо.

Товарищи рассказали, что это стреляла немецкая артиллерия, которая занимала позиции на холмах у Лемборка. Однако немцы успели дать только два залпа и тут же прекратили огонь. Мы слышали, как пушки с грохотом выезжали на дорогу. Они двигались на восток, к Данцигу и Гдыне.

— Становись! Быстрей, быстрей! — послышался чей-то голос.

Мы выбежали во двор и построились в окутавшей нас снежной мгле. Все огни были потушены. Я оказался на левом фланге, возле самого крестьянского двора, где стояли три-четыре пьяных эсэсовца и следили, чтобы никто не сбежал.

— Долго нам придётся идти? — спросил я в темноту.

— Всю ночь и весь день, — прозвучало в ответ.

— Это невозможно. Мы не выдержим.

— Будьте благоразумны, — сказал один из эсэсовцев шёпотом. — Вы должны выдержать. В этом ваше спасение… И наше тоже, — добавил он ещё тише.

Нас построили и пересчитали. Из 1198 самых крепких и выносливых заключённых, которые вышли из Штутгофа 25 января, осталось всего 346. После того как мы простояли около получаса, нас снова загнали в бараки, предупредив, что скоро колонна выступает из лагеря.

Через полчаса нас опять построили. Начался новый поход.

Мы вышли из лагеря и свернули в Навиц. Снег хлестал по лицу. Ничего не было видно, и нам приходилось лавировать между грузовиками и повозками, которые в любой момент могли двинуться в путь. Пьяные немецкие солдаты кричали нам вслед ругательства и били отставших прикладами. Когда мы свернули на шоссе, появился — Чёрный; он был пьян, едва держался на ногах и громко ругался. Он двинул прикладом двух заключённых, которые недостаточно проворно освободили ему дорогу.

На шоссе фельдфебель скомандовал «стой», чтобы, хоть немного привести колонну в порядок. Мы подравнялись, но ненадолго, так как через минуту сошли с шоссе на тропинку, которая бежала вдоль железнодорожного полотна. Здесь можно было идти лишь в колонну по два, и ни о каком равнении уже не было речи. Справа темнел еловый лес.

Думаю, что у каждого здесь мелькнула мысль о бегстве. Вскоре мы услышали стрельбу в конце колонны. Были отчётливо видны вспышки огня, сопровождавшие каждый выстрел. Я не знаю, скольким заключённым удалось бежать, но один мой хороший друг, русский майор танковых войск, после этого исчез. Как-то он сказал мне, что сбежит при первом же удобном случае.

Примерно в полночь мы прошли через большой город, названия которого я не помню. На дороге стояли сотни немецких грузовиков, миномётов, танков и пушек, которые, по-видимому, застряли здесь надолго. Солдаты бегали взад и вперёд или просто сидели, ожидая дальнейших распоряжений. Мы лавировали между всей этой техникой и, наверное, могли бы легко удрать, но никто на это не решился, так как со всех сторон были немецкие солдаты.

Мы двигались всю ночь и к рассвету вышли на шоссе между Лемборком и Гдыней. Здесь тоже стояли сотни немецких повозок, танков, грузовиков и самоходных орудий. Два соединения непобедимой немецкой армии отступали с такой поспешностью, что столкнулись на развилке дорог и образовали гигантскую пробку. Теперь офицеры громко переругивались, выясняя, кто кому уступит дорогу. Фельдфебель всё время торопил нас. Ведь в любой момент могли появиться русские самолёты и разбомбить это беспорядочное скопление людей и машин.

Мы всё время слышали у себя за спиной гром пушек и разрывы снарядов. Через несколько километров шоссе повернуло на север и стало круто взбираться вверх. Вдоль шоссе одна за другой стояли тяжело нагруженные повозки. Лошади скользили, падали и уже не могли подняться. У обочины лежали трупы заключённых, у каждого была рана в затылке. Значит, перед нами шли другие колонны. А потом мы узнали, что и следом за нами шли колонны заключённых. Почти все они погибли. Эсэсовцы использовали их в качестве прикрытия от наступающих русских войск.