Далее в этот вечер выяснилось, что у Германа Сэйра тоже есть свои причины пренебречь правилами. И если сенатор, как обобщенный символ власти, пошумев денька два, к счастью, должен будет покинуть город, то Герман Сэйр олицетворял собой постоянно действующую власть, с которой нельзя было не считаться. Местный житель, член попечительского совета, настолько богатый, что люди охотно прощали ему пьяные выходки, которые он нередко себе позволял, Герман Сэйр время от времени делал колледжу щедрые подарки – разве не оборудовал он за собственный счет каток с искусственным льдом для хоккея? И можно было надеяться, что он не забудет колледж в своем завещании и оставит ему кругленькую сумму.

Войдя в гостиную, Сэйр сразу направился к Нейджелу и начал без обиняков:

– Моя девочка, – он имел в виду свою дочь, – рассказывает, что у вас тут целая катавасия из-за Рея Блента. Я ей пообещал все уладить.

Нейджел ответил, что «уладить» это не так-то просто, хотя он и старается, но Сэйр, не став спорить, сказал:

– Я обещал Лили, я же не могу ее обмануть! – Затем прибавил: – Она надумала выйти замуж за этого мальчишку. Этому, конечно, не бывать, но я не могу нарушить слово, тем более что дело-то, оказывается, ерундовое.

Тут уж Нейджел почувствовал серьезную тревогу и даже некоторое сомнение, правильно ли он держался с Осмэном. До сих пор он тешил себя мыслью, что в их утренней беседе он проявил максимум политического искусства, и мысленно он снисходительно любовался Чарльзом, как хирург своим пациентом, которому спас жизнь на операционном столе, доказав не только свое личное умение, но и силу медицины.

Хармон Нейджел не находил, что в этой беседе поступил против совести. Он, в сущности, не сказал ничего определенного, действуя по методу логического джиу-джитсу, первый и основной принцип которого – обратить собственный вес противника против него самого: если он напирает, уклонись, и так далее. Как правильно он оценил этого человека! Как точно подметил и использовал его слабость, характерную вообще для педагога: это пристрастие, вернее, внутреннюю необходимость по всякому поводу и даже без повода бесконечно копаться в своей душе, рассматривать каждый вопрос в различных аспектах, придумывать веские аргументы за воображаемого противника что порождалось общением со студентами, за которых нередко приходилось думать) и в конце концов самым логическим путем убеждать себя в истинности того, во что он никогда не верил и не считал возможным поверить.

Как ни странно, это не роняло Чарльза в глазах Нейджела. Скорее наоборот. Такой умный человек, как Чарльз Осмэн, покинув кабинет ректора и проанализировав их беседу, наверное, понял, что сам себе вырыл яму. Нейджел был уверен, что Чарльз на него не обиделся, во всяком случае не очень, и выполнит свою роль как джентльмен, раз уж согласился.

Но хотя Нейджел и не солгал Осмэну в прямом смысле, он все же не был с ним до конца честен. Он согрешил, умолчав о причастности Солмона к этому инциденту, и, убедившись, что Чарльз ни о чем не догадывается и считает только себя «осью симметрии», не стал его разуверять, мгновенно сообразив, что вынужденное согласие Осмэна можно использовать для нажима на Солмона. Однако результатов пока не было видно, и Нейджел начинал тревожиться. Он надеялся, что Чарльз поговорит с Солмоном по душам, и тогда его собственное вмешательство не потребуется. Вместе с тем ему было немножко совестно от сознания, что Чарльз уже, может быть, знает, как хитро его провели.

Сейчас, беседуя с Сэйром и Стэмпом и объясняя им, что вся надежда на Осмэна, которого он ждет с минуты на минуту, Нейджел покачивался с носков на каблуки и то и дело поглядывал в прихожую, как бы поджидая новых гостей, но думая при этом только о Чарльзе. А Чарльз все не появлялся.

– Ему пора бы уже быть здесь, – сказал Нейджел. – Могу я предложить вам, господа, еще коктейль?

– Скажите, а что собой представляет этот Солмон? – спросил Герман Сэйр. – Я, кажется, что-то о нем слыхал.

– Трудно сказать, – уклончиво ответил ректор, беря у них пустые бокалы. – Он у нас недавно, около года. Философ. Тонкий ум. Тонкий ум, говорят. – И он отошел, чтобы найти официанта.

– Еврейская фамилия, правда? – равнодушно заметил Сэйр.

– По-видимому, да. Соломон и царица Савская. Как в библии… – Сенатор откашлялся и провозгласил: – Я лично против евреев ничего не имею.

Чарльз Осмэн появился в тот момент, когда Нейджел покинул свой пост. Отдав пальто и шляпу горничной, он прошел в гостиную мимо Сэйра и Стэмпа, с которыми не был знаком. Поэтому ректор не сразу заметил его приход. Чарльз взял бокал из рук студента в белой курточке и направился к хозяйке засвидетельствовать свое почтение. Молли Нейджел поглядела на него с удивлением: ему, кажется, не посылали приглашения… Считалось, что только старшее поколение преподавателей достойно пить коктейли с попечителями. Тем более сегодня: ожидая сенатора Стэмпа, они с Хармоном решили не приглашать этих молодых и напористых преподавателей общественных наук, которые рвутся повидать государственных мужей из Вашингтона, пока Америка еще не влипла в новую войну. Не из их ли породы этот Осмэн? Но теперь уже ничего не поделаешь. Надо бы только предупредить Хармона, чтобы он оградил себя от других непрошеных гостей.

– Я рада, что вы нашли время нас посетить! – сказала она Чарльзу, который догадывался о ходе ее мыслей. Они виделись раза два на каких-то торжествах, а однажды, несколько лет назад, когда Нейджел только приехал сюда, Чарльз даже обедал у ректора. Но стоит ли сейчас напоминать об этом его супруге?

– Благодарю вас за любезное приглашение, – ответил он с достоинством и отошел в сторону.

Окинув взглядом гостиную, Чарльз увидел ординарное сборище пожилых джентльменов и их старомодных жен. Впрочем, посвященный мог заметить здесь и кое-что любопытное. Не так уж часто жрецам науки, почтенным ветеранам колледжа, давалась возможность произвести генеральный смотр своих достижений, а их бывшим воспитанникам – лицезреть, во что превратились за два-три десятка лет блестящие молодые педагоги, которых они когда-то боготворили, боялись или ненавидели с такой силой, что это вошло в предания.

Гостей колледжа было нетрудно отличить от преподавателей. Попечители и бывшие воспитанники колледжа – в основном мужчины – явились в вечерних костюмах, видимо собираясь отправиться после на торжественный обед, меж тем как преподаватели выглядели более чем скромно и, судя по этому, собирались отсюда только домой. Правда, это светское различие было выдержано не до конца: трое или четверо ученых мужей были тоже в смокингах, но довольно тесных и с потертыми лацканами. Впрочем, дело было не только в одежде. Главное заключалось в другом.

Забавно было наблюдать, как плохо одетые, сутулые кабинетные ученые с хорошо отработанными жестами и иронической манерой выражаться старались не сдавать своих позиций интеллектуального превосходства; они и по сей день внушали некоторый трепет остальной части собравшихся, и это, видимо, даже льстило обеим сторонам. Все эти преуспевающие банкиры, адвокаты и промышленники обращались к своим бывшим наставникам с подчеркнутым уважением, как бы говоря: «Смотрите, сколько лет прошло, мы за это время успели нажить большие деньги, а они не нажили ничего! Значит, это тоже дает какое-то удовлетворение, – в чем же оно, хотелось бы знать?»

Посреди гостиной отставной профессор геологии, древний, как камни, о которых он когда-то читал лекции, забавлял двух своих бывших учеников, ныне пятидесятилетних бизнесменов, называвших его по студенческой привычке «Рокси», разглагольствуя о том, как он сразу обнаружил у них недостаток способностей, Он-де с самого начала знал, что каждый из них дальше вице-президента торговой фирмы не пойдет.

– Как же было вас не провалить, Керби? – говорил он своим добродушным визгливым голосом. – Если бы вы спросили мое мнение, я бы уже на второй день занятий сказал, что в вас нет искры божьей и никогда не будет!