Мистер Чарльз Осмэн уже начал складывать свои бумаги и книги, что означало приближение конца лекции, и продолжал при этом говорить в своей обычной манере: выспренно и точно – и вместе с тем иронически и как бы застенчиво, словно посмеиваясь над собственным смущением и не слишком доверяя тем истинам, которые он излагал. Юные дамы и джентльмены, студенты его курса, воспринимали его речь как пародию на академический, ученый стиль.

– Существует великое множество мнений по поводу того, что представляет собою изучение истории и какова его цель. Я, как вам известно, согласен с теми, кто утверждает, что историк исследует внешнюю сторону событий прошлого, для того чтобы раскрыть их сущность. С этой точки зрения, достаточно трезвой, большинство исторических фактов не стало достоянием исторической науки; это относится и к тому факту, которым мы с вами занимались сегодня. Никому еще, насколько мне известно, не удалось постигнуть сущность глупца или злодея или глупца и злодея по имени Тайтус Оутс (Английский священник (1649-1705), зачинщик резни католиков. Был судим при короле Якове II за лжесвидетельство. В царствование Вильгельма III и Марии II был помилован и награжден пенсией. (Здесь и далее примечания переводчиков.)), который посеял в королевстве Альбиона великую смуту, был многократно бит кнутом на Тайбурне (Место публичных наказаний в старом Лондоне) – видимо, власти рассчитывали, что экзекуция приведет к роковому концу, однако этого не случилось, – а потом, со сменой правительства, как ныне принято говорить, получил от короля пенсию в четыреста фунтов в год, на которую и жил в тиши и покое до глубокой старости. И может быть, мы окажемся не так уж далеки от истины, если обнаружим в истории этого человека, да и вообще всего заговора папистов, известное сходство с некоторыми фактами недавнего прошлого нашей страны, если в театре человеческой комедии за веренице королей и вельмож нам вдруг откроются некие неизменно действующие рычаги, приводимые в движение глупостью или злодейством. Впрочем, кое-кто считает, что мы проводим это сравнение себе же на беду.

Последние слова прозвучали вместе со звонком, ровно в одиннадцать часов: эффектная точность, которую вполне оценили студенты, склонные усматривать в ней не столько свидетельство педагогического мастерства, сколько выдающееся достижение лекторской техники, продиктованное исключительно уважением к интересам аудитории. При обычных обстоятельствах Осмэн договорил бы последнюю фразу уже в дверях, к большому разочарованию любителей задавать вопросы во время перерыва; сегодня же он остался на месте, глядя, как его аудитория приходит в движение и понемногу редеет. С особенным вниманием следил он за молодым человеком по имени Реймонд Блент, и тот почувствовал, что за ним наблюдают: секунду они пристально смотрели друг другу в глаза. Потом студент повернулся и вышел. Чарльз Осмэн, старавшийся придать своему взгляду как можно более естественное и бесстрастное выражение, был раздосадован, когда ему ответили таким же бесстрастным взглядом. Впрочем, он ощутил и некоторое облегчение оттого, что лицо студента не выражало ни злобы, ни обиды.

«Что ж, я, во всяком случае, дал ему возможность подойти ко мне и поговорить, – подумал Чарльз. – Странно: неужели никто так и не собирается поднимать шум, и событие, благодаря которому можно бы увидеть «некие рычаги», вот-вот растворится в неторопливом потоке Правил и Распорядков?» Как человек, привыкший к тщательному самоанализу, Чарльз отметил, что эта мысль вызывает в нем легкое разочарование. Он вздохнул.

– Впрочем, за такие разочарования, – произнес он, обращаясь к хаосу пустых стульев, – нам следует всегда благодарить судьбу.

– Вы это говорите нам, сэр? – Этот подчеркнуто вежливый вопрос донесся из раскрытой двери – там стояли два студента. Одного из них Чарльз знал: это был Артур Барбер, председатель Студенческого совета. Барбер вошел в аудиторию, второй студент остался стоять в дверях. «Как телохранитель», – подумал Чарльз. Юный Барбер улыбался самоуверенно и дружелюбно: человек, которого все знают и все любят, которому никогда и ни в чем не отказывают.

– Нет, – отозвался Чарльз, – преподаватели имеют привычку разговаривать сами с собой. Это профессиональная болезнь, мистер Барбер.

– Вот не думал, что вы меня знаете! – Барбер, явно польщенный, протянул Чарльзу руку, и тот, поднимаясь из-за стола, пожал ее, хотя и не слишком охотно. Теперь у малого лишний повод для самомнения: как же, его знают!

– Конечно, это приятно, сэр, – продолжал Барбер. – Ну, а я, естественно, знаю вас. О ваших лекциях рассказывают чудеса. Жаль, что из-за моего расписания мне не пришлось испить мудрости, припав к вашим стопам.

Чарльз с сомнением поглядел на свои ноги. Барбер пояснил:

– Иносказательно, конечно. Это – Лу Да-Сильва из Комитета студенческой чести. – Он повернулся к своему товарищу. – Лу, познакомься с профессором Осмэном.

– Очень приятно. – Чарльз вежливо улыбнулся. В ответ второй студент только кивнул головой и не двинулся с места.

«Ага, – подумал Чарльз, – стало быть, без шума все-таки не обойдется. Это можно было предвидеть».

– Мы не помешали, сэр? – Барбер обвел взглядом аудиторию, давая понять, что при подобных обстоятельствах эта вежливая фраза – пустая формальность. – Если вы заняты, мы зайдем з другой раз. Но, может быть, вы уделите нам несколько минут?

– С удовольствием. Начинайте вашу речь, джентльмены.

– Речь? – с некоторой обидой переспросил Барбер.

– Иносказательно, – пояснил Чарльз.

– Я надеюсь, – начал Барбер, – вы не подумаете, что мы с недостаточным уважением относимся к преподавателям вообще или к вам лично, если я вам прямо скажу, зачем мы сюда пришли. Мы хотим попросить вас пересмотреть одно ваше недавнее решение – решение, принять которое вы, бесспорно, имели полное право. Непосредственно это решение касается лишь одного из нас, но косвенно затрагивает всех.

Барбер произнес это вступление искренним и серьезным тоном, глядя Чарльзу прямо в глаза. Да и вообще весь его вид говорил о том, что он человек искренний и серьезный. Правда, это казалось в нем чем-то вроде профессиональной привычки: Положительный Молодой Человек, довольно плотный, белобрысый и уже с намечающейся лысиной. Среди студентов, отдававших решительное предпочтение джинсам, штормовкам и ярким спортивным курткам, Барбер выделялся темно-синими костюмами, как будто заранее наметив и утвердив собственный облик, каким он станет через двадцать лет. Даже его полнота производила впечатление солидности и ощущалась скорее как символ политической благонадежности, чем физиологическая особенность. Не поддаваться раздражению, предостерег себя Чарльз. В конце концов появление такой делегации, безусловно, следовало ожидать. И уж, во всяком случае, студент Барбер не виноват, что барберы, как разновидность человеческой породы, внушают отвращение профессору Осмэну. Впрочем, пора все-таки прервать этот явно заученный монолог и заставить молодчика изъясняться своими словами.

– Мистер Барбер, вы не на митинге, – мягко заметил он. – Я ведь довольно ясно представляю себе, в чем дело. Речь идет о Реймонде Бленте, верно? Так не лучше ли вам сказать без обиняков, что вы от меня хотите? А потом посмотрим, могу ли я это сделать.

– Простите, сэр. Вы знаете, как нам, студентам, нелегко говорить с преподавателем. Со вчерашнего дня я только об этом и думал – поневоле получилась целая речь.

Чарльз уловил подлинную искренность, мелькнувшую из-под маски искренности рассчитанной, и улыбнулся.

– Вас, сэр, скорее всего, не слишком интересует футбол, – сказал Барбер. – И действительно, кое-кто у нас придает ему такое огромное значение, что это просто глупо.

– Напротив. То есть меня футбол как раз интересует. Я не пропускаю ни одного матча на нашем поле.