– Можете здорово влипнуть со своей честностью, – сказал Да-Сильва.

– Постой, Лу, так нельзя… – начал Барбер.

– Счеты с парнем сводите, что ли? – Теперь Да-Сильва ухмыльнулся – многозначительно и цинично. – Почему не выручить человека, мистер Осмэн, почему бы не замять это дело? Вы же знаете, этого все хотят. Думаете, к вам явилась какая-то пара щенков поклянчить за дружка? За нами стоит сила! Если вы не сделаете, как вас просят, эта история дойдет до самых верхов и сегодня же вечером вас начнет допекать начальство, да и старые выпускники не дадут вам житья – и все из-за ерунды. Давайте лучше тихо, мирно, а, мистер Осмэн?

– Не сомневаюсь, мистер Да-Сильва, что вы готовы причинить мне массу неприятностей – и именно из-за ерунды. Трудно поверить, что вы оба говорите серьезно. Что же касается вашего последнего заявления, мистер Да-Сильва, то вы, разумеется, сами понимаете: если б у меня раньше и было желание пойти вам навстречу, то теперь по вашей вине это уже невозможно… И вот что я хотел бы сказать вам обоим, джентльмены: у вас грубые приемы. Оба вы – каждый по-своему – принадлежите к категории людей, склонных повсюду видеть почву для интриг. С типичной для вас и вам подобных ограниченностью вы не подумали о том, что мистер Блент, у которого есть пара ног и своя голова на плечах, мог бы обратиться ко мне сам, но почему-то не сделал этого. Зато вы вмешиваетесь немедленно. Вы устраиваете собрание. И вопрос, который вполне могли бы уладить между собой студент и преподаватель, послужил вам предлогом для того, чтобы продемонстрировать плохо скрытую неприязнь ко мне и прихвастнуть своей силой, которая вам представляется весьма значительной, а у меня вызывает легкое презрение, о чем я и рад вам сообщить. Все ясно? В таком случае можете идти.

– Ладно, будь по-вашему! – Да-Сильва направился к двери, Барбер задержался у кафедры.

– Я хочу, чтобы вы поняли, сэр, – с достоинством произнес он, – что Лу говорит только за себя. Никто не собирается заставлять вас идти наперекор вашей совести или угрожать вам, тут я с Лу никак не согласен. В конце концов вы сами отвечаете за свои решения. Надеюсь, у вас никогда не будет повода в них раскаяться.

– Хватит, Артур, – бросил с порога Да-Сильва. – Артур – славный парень. Вот только малость подхалим, правда? – Он улыбнулся Чарльзу почти дружески.– Расхлебывать будете сами!

И оба скрылись за дверью.

Учебные корпуса, общежития и административные помещения колледжа были расположены вокруг зеленого газона, который назывался Овалом. Чарльз, выйдя из Лемюэл-Холла, решил не заходить, как обычно, в соседнее здание – Эмбри-Холл– за почтой, а зашагал по дорожке вокруг Овала в другую сторону, чтобы остыть немного в предвидении грядущих событий.

Перемена, разумеется, уже кончилась, и на Овале не было ни души. То, что происходило здесь в течение дня, каждый раз заново поражало Чарльза. Раздавался звонок, и вот откуда-то возникали тысячи полторы людей. По пути из одной обители знания в другую они наполняли тихую площадку нестройным гулом, а через десять минут так же внезапно исчезали, перетасованные уже по-иному, в строгом соответствии с вековым и в высшей степени условным порядком, нашедшим материальное воплощение в этих зданиях из серого камня и кирпича (философское отделение, отделение английской литературы, химическое и так далее), словно все эти названия и отделения, все эти постройки отражали некие реально существующие незыблемые разграничения между явлениями природы и сферами познания их. Порядок как таковой, порядок ради порядка – воистину поразительная штука!

С утра, как всегда в осеннее время, погода была восхитительна: сверкающий иней на траве, воздух с особенным и острым вкусом, как вкус яблока. Теперь, однако, эта особенная свежесть уже почти не ощущалась; мокро поблескивали травинки, словно в самый заурядный весенний день, лишь кое-где на земле белели полосы инея; самая погода для насморка. Становилось слишком тепло. Чарльз снял пальто и перебросил его через плечо вместе с зеленой сумкой для книг, которая здесь, в этом колледже, воспринималась как проявление своеобразного пижонства: небрежное напоминание о том, что ее владелец учился в большом старинном университете на востоке страны, где такие сумки были в моде. Чарльз медленно обходил Овал самым дальним путем, пытаясь разобраться в чувствах, вызванных только что разыгравшейся гнусной сценкой. Чувства эти могли сделать честь любому интеллигентному человеку: они были противоречивы.

Прежде всего Чарльз негодовал, и особенно оттого, что выложил двоим студентам не все, что у него накипело. Это было досадно. Он бы с великой радостью схватил обоих за шиворот и стукнул лбами. Да неужели они до сих пор не знают, неужели еще не догадались, что так с людьми не разговаривают? Разве их пребывание в этих стенах не предполагает в первую очередь стремления к цивилизации, пусть с ее общепризнанными пороками и изъянами, но все же к цивилизации? С такими манерами – и уж тем более с такими моральными устоями – место в исправительной колонии, а не в университете! (Правда, это был колледж, а не университет, но Чарльз в минуты благородного гнева пользовался именно этим словом, чтобы выразить убийственное презрение ко всему, что противостоит цивилизации.)

Однако бывает, что едва человек займет твердую позицию, выработает ясную точку зрения, как ему сразу же начинает казаться привлекательным, более того – разумным нечто прямо противоположное. Так случилось и с Чарльзом. Сопоставив и обобщив все факты, как и подобает логически мыслящему человеку, он ощутил сомнение, тревогу, отвращение и даже легкий испуг. Ему стало ясно, что сгоряча, второпях, он невольно занял более непримиримую позицию, чем хотел сначала. Правда, о том, чтобы поставить Бленту удовлетворительную оценку, не могло быть и речи – его зачетная работа не допускала двух мнений: это было нечто чудовищное. Но вместе с тем Чарльзу было бы неприятно и даже тягостно, если бы его причислили к косным формалистам, узколобым ревнителям учебных инструкций. А кроме того, он действительно ничего не имел против футбола! Бленту стоило только привести любую мало-мальски уважительную причину – на что и надеялся Чарльз, – стоило подойти и что-нибудь сказать в свое оправдание – ну, хотя бы: «Извините, пожалуйста, что так получилось, у меня неприятности, и я просто был не в форме», – и Чарльз, вероятно, нашел бы какой-нибудь выход, а этика – черт с ней! И сейчас еще было бы не поздно кое-что предпринять! Дернуло же ввязаться тех двух ослов и спровоцировать его на сильные выражения! И теперь его «так нельзя» прозвучало, в сущности, как «нельзя вообще».

А между тем настроение у него было даже слегка приподнятое: ситуация оказалась достаточно драматичной! Все годы, проведенные в колледже, Чарльз предпочитал держаться особняком; он видел более чем достаточно примеров нечестного и недостойного поведения, однако все эти проступки либо не были слишком вопиющими, либо не имели близкого отношения к нему – во всяком случае, как он считал, не требовали решительных действий с его стороны. Теперь же наверняка не обойдется без неприятностей – впрочем, видимо, менее серьезных, чем рассчитывают те двое. И, признаваясь себе, что чуточку побаивается и нервничает, Чарльз все-таки не без удовольствия отметил, что страх этот вызван отнюдь не тревогой за собственное благополучие. То был страх скорее нравственного порядка – естественное опасение, что все эти тягостные и утомительные переживания окажутся напрасными. А вдруг, но уже слишком поздно, он убедится, что просто ошибся и поднял бурю в стакане воды, что был неправ и принял глупую позу героя-великомученика? Он знает жизнь и, кстати, историю тоже: сколько их, ревнителей высокой морали, этих клоунов на канате! Громче всего смеются, когда такой скоморох свернет себе шею. И все же, вопреки рассудку, мысль о возможном конфликте настроила его на приподнято-воинственный лад. Многое не нравилось ему в здешних порядках, со многим он был не согласен, и теперь смутное, годами накопленное недовольство созрело и вылилось в протест против самого духа учебных заведений, вроде этого колледжа, против посредственности или по крайней мере ограниченности, возведенной в добродетель.