Обо всем этом и размышлял Чарльз Осмэн, подходя к Эмбри-Холлу.

В вестибюле он направился было к своему почтовому ящику, но в эту минуту его окликнула миссис Фейермэн, секретарь исторического отделения.

– Привет вам от ректора Нейджела, – сладко молвила дама. – Не сможет ли мистер Осмэк заглянуть в кабинет ректора ровно в двенадцать? Я сказала ректору, что по расписанию у вас в это время ничего нет.

– Зачем это я ему понадобился? – хмуро спросил Чарльз.

Миссис Фейермэн рассмеялась.

– Говорят, вас собираются поставить на поле защитником. Представляю себе, какой у вас будет прелестный вид в спортивном костюме.

– Если вам с поля принесут мою голову, отправьте ее, пожалуйста, моей маме. Между прочим, вы довольно быстро ухватили суть происходящих событий.

– Недаром мы, девочки, висим на телефончиках, – весело отозвалась миссис Фейермэн. – А пока что вас тут дожидается студентка, некая мисс Сэйр. Я велела ей подождать в большом конференц-зале.

– Не знаю некой мисс Сэйр, – буркнул Чарльз. – Все-то вмешиваются, кому не лень.

– Нареченная мистера Блента, мой дорогой. Носит его значок, как у них заведено.

В своем почтовом ящике Чарльз нашел обычные рекламные проспекты: «Дорогой профессор, Вас, вероятно, интересует мнение Ваших коллег по поводу нашей новой статьи: «История для тех, кто молод душой…» Один большой журнал предлагал викторину «В последний час»: «Зная, что преподавателям часто не хватает времени читать все, что нужно, чтобы разобраться в текущих событиях, редакция снабжает каждые десять комплектов подписки бесплатным приложением с ответами на вопросы викторины. Приложение высылается простой бандеролью…»

Ближайшая урна стояла поодаль, в глубине вестибюля, и, направляясь к ней с ворохом бумаг в руках, Чарльз прошел мимо кабинета декана исторического отделения профессора Лестрейнджа.

– Чарли! – донесся зычный голос из раскрытой двери.

– Занят! – отозвался Чарльз, засовывая бумаги в урну. – Студентка ждет.

– Минуточку, всего на два слова, – голос был добродушный, но повелительный, и Чарльз послушался.

Старый Лестрейндж, румяный великан с непокорной гривой седых волос, в прошлом был нападающим школьной команды где-то в южных штатах и даже играл в составе сборной страны.

– Сразу о деле, не хочу тебя задерживать, – закричал он, едва только Чарльз переступил порог. Старик был глуховат и тише говорить не умел. Когда он проводил занятия, две соседние аудитории приходилось оставлять пустыми. – Дай мальчику сыграть, Чарли. Не стой у него на дороге, послушайся меня.

– Видите ли, сэр… – Чарльз не нашел, что ответить на подобную прямолинейность.

– Плюнь на принципы, – грохотал Лестрейндж. – Мой тебе совет, сынок. Не как старший говорю – как товарищ товарищу. С какой стати ерепениться? Мальчишка бегает – загляденье, дай же мне на него посмотреть еще раз. Обожаю, когда он играет. И вообще, – громоподобный рык перешел в доверительный рокот. – Что у нас здесь, по-твоему? Высшее учебное заведение? Для этого сборища остолопов один хороший защитник – тоже педагогическое достижение. Дай парню сыграть. Какого черта?

– М-да, – уклончиво протянул Чарльз, поворачиваясь к двери. – Спасибо, Генри, я и сам бы рад.

– Не собираюсь оказывать на тебя давление, – загремело вслед за ним по вестибюлю. – Поступай как знаешь, я поддержу. Все же, конечно, хотелось бы поглядеть, как парень играет.

Этот вопль души, гулко раскатившийся по коридору, тронул Чарльза. Ему показалось, что Лестрейндж совершенно прав. «По крайней мере честный человек», – подумал он, входя в конференц-зал.

Помещение, где раз в неделю заседали преподаватели исторического отделения, всегда вызывало у Чарльза гнетущее чувство. Казалось бы, и потолок высокий и пропорции в общем приятные, но все не то. Тяжелая наследственность, как сказал бы врач. Темные панели, выше – обои, имитирующие соломенную плетенку, длинный потрескавшийся полированный стол в кольце стульев, наверху – призрачно-белая чаша люстры, свисающей на тяжелых цепях с беленого потолка, украшенного лепниной сложного геометрического рисунка. Все это казалось Чарльзу олицетворением многих черт этого учебного заведения. Претензия на аскетическую строгость, а в результате – убожество. Почти весь день из комнаты не уходило слепящее солнце, поэтому шторы были задернуты, и свет, пробиваясь сквозь них, желтовато-бурым туманом висел над тусклой гладью длинного стола. В полосе света плясали пылинки, чуть пахло чернилами, мелом и еще чем-то, быть может, потом людей, которые долгие часы изнывали здесь от нетерпения.

Студентка стояла возле окна и обернулась на звук его шагов. В полусвете ее трудно было разглядеть. Чарльз заметил только, что волосы у нее как будто очень светлые. Студентка курила; поперек стола шкурой убитого зверя распласталось коричневое меховое пальто.

– Мисс Сэйр?

– Лили Сэйр. – Она обошла вокруг стола и, как прежде Барбер, можно сказать, вынудила его пожать ей руку. Впрочем, справедливости ради следовало признать, что она миловиднее Барбера. У нее было тонкое, умное лицо, пожалуй, чуточку узковатое, бледное, с прозрачной кожей. Волосы в обдуманном беспорядке свободно и естественно лежали по плечам. На ней была простая синяя юбка – не брюки по крайней мере – и белая мужская рубашка с расстегнутым воротником. «Чистая», – отметил Чарльз. На шее – нитка жемчуга, завязанная небрежным узлом.

– Чем могу быть полезен, мисс Сэйр?

– Еще не знаю. Скорее всего, ничем. Скажите, вы человек без предрассудков?

– Как вы сказали?

– Без предрассудков. Honette homme ((франц.) – порядочный человек. Лили употребляет эти слова неточно), как говорят французы.

– Догадываюсь, – кротко заметил Чарльз.

– Да, говорят, – упрямо повторила она. – И не нужно делать вид, что вам смешно. Это серьезный вопрос.

– И выражен весьма учено.

– Я хочу сказать – похожи вы, например, на графа Моска из «Пармской обители»?

– Не думаю. Пожалуй, нет. Хотя я в последний раз читал эту книгу примерно в вашем возрасте и, возможно, с тех пор изменился к лучшему. Но если б я и был на него похож, мне едва ли полагалось бы в этом признаваться. Скажите-ка лучше попросту, что вам нужно. А уж в моей персоне разбираться будем после.

– Студент всегда в невыгодном положении, когда говорит с преподавателем. Преподаватели так привыкли, что только они правы. Я надеялась, что у нас с вами будет по-другому.

Она погасила сигарету о крышку стола, не спуская глаз с Чарльза, будто проверяя, как он примет эту маленькую вольность.

– Я хочу поговорить с вами на сугубо личную тему, – продолжала она. – В вашем контракте, очевидно, нет пункта, обязывающего выслушивать от студентов подобные вещи. – Это было сказано с завидным хладнокровием.

– Тем не менее я слушаю, – сказал Чарльз. – Вы собираетесь говорить о Рей-монде Бленте?

– Да. Не думайте только, пожалуйста, что я хочу оказать на вас давление…

– А этого вы и не можете, – резко бросил Чарльз. Он посмотрел на Лили Сэйр в упор, но она не отвела глаз. – И никто не может.

– Да, вероятно, – согласилась она после секунды молчания и добавила с улыбкой: – Но дело в том, что мой отец состоит здесь попечителем, а меня – возможно, не без оснований – иногда называют балованной папенькиной дочкой: Поэтому я хотела вам с самого начала сказать, что вы можете меня не слушать, если не хотите.

– Это честно с вашей стороны, – заметил Чарльз. – Значит, вы рассчитываете на мое любопытство.

– На ваше любопытство и на то, что я женщина, а вы мужчина, – одним словом, на все, что может мне помочь.

– Я охотно вас выслушаю, но должен тут же предупредить, что дело уже несколько усложнилось: затронуты, как выражаются педагоги, «вопросы сугубо принципиальные «.

– Ну ясно, как же иначе! – Лили вздохнула. – Кто в наше время станет заниматься человеком. Мы даже сердимся не на людей, а на их принципы.

– Но и за принципы люди умирают. – Чарльз посмотрел на часы. – Впрочем, вы ведь не об этом собирались говорить. Через двадцать минут как раз начнется великая битва принципов, так что не будем терять времени.