– Напились? – спросил он. – Чего бы вам дать? Ну-ка, прилягте. – Чарльз покорно лег, а Леон пошел на кухню сказать Майре, чтобы она приготовила кофе. Потом принес одеяло и заботливо укрыл Чарльза.

– Вот так, полежите спокойно и расскажите, что у вас?

Вошла Майра и остановилась у двери. Она улыбалась. Такой Чарльз видел ее в первый раз и подумал, что ее очень красит улыбка.

– Кофе будет через несколько минут, – сказала Майра.– А у вас и вправду больной вид.

Чарльз высвободил руки из-под одеяла и, с усилием приподнявшись, вытащил из кармана свои конверты.

– Не вдаваясь, так сказать, в историю вопроса, прошу вас принять этот маленький подарок! И, пожалуйста, не ломайтесь! – С этими словами он вытряхнул деньги на пол. Затем снова лег и не без удовольствия наблюдал за произведенным им впечатлением. – Это не благотворительность, а только справедливость, имейте в виду. Вы больше всех пострадали, и сама цивилизация, следуя непреложным законам жизни, преподносит вам эту пачку кредитных билетов. – Смущенный выражением лица Майры и Леона, он добавил: – Считайте, что это для ваших детей. Пригодится, если вы не сразу найдете другое место.

Майра опустилась на колени и стала аккуратно складывать бумажки.

– Мне понятно ваше доброе намерение, Осмэн, – медленно заговорил Леон, – но я не могу их принять!

– Глупости, глупости, – сказал Чарльз тоном доброго дядюшки.

– Но вы еще ничего не знаете… Я вам звонил… Положение опять изменилось.

– Изменилось? Каким образом?

– Я снова в нейджеловской упряжке. После матча ректор явился ко мне с извинениями.

– После матча?

– Ну да. Я догадался, что наши проиграли. Будь это не так, он вряд ли пришел бы ко мне – считал бы, что его поведение можно оправдать. Но дело было уже в шестом часу, и он вел себя весьма пристойно. Он просил прощения от своего имени, от имени колледжа, попечительского совета и чуть ли не от имени правительства Соединенных Штатов; помнится, он даже что-то бормотал насчет протестантской церкви.

– Значит, вы остаетесь? – спросил Чарльз.

– Он, видимо, что-то понял после вчерашней истории и после того, как мы сегодня проиграли, и потому, наверное, стал меня уверять, что это «только игра» и что благородство – превыше всего; ведь если газеты разнюхают, что здесь произошло, они завопят: погром! Короче: он пообещал мне прибавку – за этот год в виде наградных, а с будущего года повышение оклада; на ближайшем заседании попечительского совета он предложит мою кандидатуру на пост адъюнкт-профессора, со мной заключат договор на длительный срок; в общем мир и благодать. Так что сами видите – мне эти деньги не нужны. Да я бы их в любом случае не взял.

– Зато взяли у Нейджела!

– Что вы, Чарльз, это же совсем другое дело! Это своего рода реабилитация.

– А как насчет политики, ошибок молодости и тому подобного?

– Я повторил ему то, что рассказал вам, и он поверил. Он сказал, что, если я информирую в таком же духе комитет, он постарается, чтобы дело прекратили.

Чарльз откинулся на подушку и некоторое время молча думал. Майра собрала все деньги в большой конверт и положила его Чарльзу на колени.

– Выходит, в стороне остаюсь только я, – вздохнув, произнес Чарльз.

– Тоже не обязательно, – возразил Леон, – он рвется принести и вам свои извинения.

– Вы довольно быстро переменили свое отношение к некоторым вещам, – не без горечи заметил Чарльз.

– Вы же сами старались меня убедить и Майра тоже. К чему сражаться с ветряными мельницами? В нашей стране это теперь не модно. Пусть временное американское благоденствие коснется и нас, грешных. Я обязан подумать о своих детях.

– Та-ак, – протянул Чарльз и приподнялся, опираясь на локоть.

Под его пристальным взглядом Леон заерзал.

– Я звонил вам несколько раз, но вас не было дома, – сказал он.

Майра принесла на подносе кофейник и чашки. Чарльз отказался от кофе.

– Не сочтите это неучтивым – просто меня немного мутит.

При всей осторожности этой формулы ее тайный смысл все же не ускользнул от Солмона.

– Чарльз, – сказал он, – если вы считаете, что я поступил неправильно, скажите прямо. Вы советуете мне подать официальное заявление и уйти, доказав этим свою принципиальность? Если так, то я понимаю вашу точку зрения.

Чарльз внимательно посмотрел на него.

– Нет, – ответил он, помолчав. – Я больше никому не советчик. Пожалуй, единственный совет, который я еще могу дать, – добавил он с вымученной улыбкой, – никогда не слушаться моих советов.

– Не скрою, совесть меня немного гложет, – упрямо продолжал Леон, – я так и сказал Нейджелу. Я ему прямо заявил, что его поведение продиктовано соображениями выгоды и все его заверения – это чисто формальная процедура, но я чересчур устал и у меня нет сил больше бороться. Я сказал ему: «Ваше счастье, что вам удалось уладить все без шума, а я из личной выгоды вам потворствую. Но все-таки ни вам, ни мне нет смысла себя обманывать». И я сказал ему еще одно: «Вы как тот капитан корабля, о котором Сократ говорил в диалоге «Горгий». «Ведя корабль по курсу, он старается делать это как можно лучше, но не знает, польза от этого людям или вред, и у него хватает ума это понять». Кстати, Чарльз, тут и для вас мораль. Позвольте прочесть вам это место, это займет минуту.

Он взял с камина раскрытую книгу.

– «Сократ говорил, что кораблевождение представляет собой важное искусство, поскольку оно оберегает людей от опасности морской стихии, так же как риторика оберегает от опасности судебных законов. Эти услуги капитан оказывает за скромное денежное вознаграждение и не мнит себя великим. Благополучно спустив пассажиров на берег, капитан скромно покидает свое судно. Ведь для него, говорил Сократ, осталось тайной – и он это сознает, – кому из этих людей он принес пользу, не дав им погибнуть в пучине, а кому вред, ибо за время пути он не сделал их ни в нравственном, ни в физическом отношении лучше, чем они были, когда он принимал их на борт». Ну и так далее… Солмон опустил книгу на колени.

– И я сказал Нейджелу: «Вот почему не принято, чтобы кормчий мнил себя великим».

– Разве я тоже такой? – после паузы спросил Чарльз.

– Да, к вам это относится по ряду причин. Вы стремились что-то сделать для людей, но в отличие от капитана вы хотели решать за них, что им полезно, а это уже вне вашей компетенции. Я отношусь с уважением к таким идеалам, Чарльз, я сам их исповедовал, но вы потерпели неудачу, и так у вас будет всегда.

– Тем хуже, – сказал Чарльз, – и особенно для Сократа. А как же его добродетельный человек?

– В наши дни, – задумчиво ответил Солмон, – все стало настолько сложно, что добродетельный человек запутался уже окончательно.

– Итак, все мы – только ремесленники в своей узкой области, – сказал Чарльз, вставая с кушетки, – ремесленники от философии, ремесленники от исторических наук, лаборанты несуществующих больше ученых, ученики без чародеев… Куда уж дальше?

Он положил конверт в карман и направился к двери.

– И все-таки мне предстоит еще одна чисто ремесленная операция, а уж тогда, – добавил он печально: – «Похули бога и умри».

– Я понял, что вы хотите сказать, я понял, – отозвался Леон. – Вы не сердитесь?

– Нет, – ответил Чарльз, и они обменялись рукопожатием. – Я и сам толком не знаю, что я сейчас чувствую. Спокойной ночи вам обоим! – и он вышел на улицу.

Нейджел заставил Чарльза войти в дом. – Я очень рад, что вы пришли, очень рад! – сказал он. – Я звонил вам дважды, но не застал. Пройдемте ко мне в кабинет – у нас гости. У нас почти всегда гости, – устало добавил он.

В кабинете при свете яркой лампы он пристально вгляделся в Чарльза.

– Вам бы надо в постель, – сказал он, – вид у вас совсем неважный. Присаживайтесь. Выпьете виски? Или, может быть, чашку горячего чая?

Чарльз ответил, что предпочел бы глоток чистого виски. Нейджел подошел к столику в углу, налил рюмку и подал ее Чарльзу, потом они уселись друг против друга в кресла у догорающего камина.