Керби, апоплексического вида мужчина в очках с цилиндрическими стеклами, явно польщенный вниманием профессора, ткнул в бок своего бывшего однокурсника и очень громко, словно старик был глухой, сказал:
– Ты смотри: помнит! Наш Рокси никогда ничего не забывал!
– Это едва ли следует поставить мне в заслугу, – возразил старик. – «Он помнил Керби» – каково это в качестве эпитафии?..
Чарльз подумал, что сарказм старика и то, как он был воспринят собеседником, раскрывали сущность их отношений. Старик не боялся обидеть Керби, да тот и не мог обидеться: он даже не считал бывшего профессора человеком – скорее элементом своего прошлого, этаким развенчанным богом, по старой памяти чуточку грозным или же хитрым механизмом, умеющим улыбаться, разговаривать и помнить его, Керби. Это было и комично и, пожалуй, грустно.
Чарльз поставил пустой бокал на поднос, который держал студент-официант, и взял другой, полный. Что-то в покрое белой куртки привлекло его внимание и заставило поднять голову. На него, многозначительно улыбаясь, в упор смотрел юный мистер Да-Сильва.
– Честность до конца, правильно, сэр?
– А, переодетый гаулейтер! – воскликнул Чарльз. – Ну как, уже подстроили мне какую-нибудь пакость?
– Зачем? Я слышал, все улажено.
– Слышали звон… Насколько мне известно, ничего не улажено.
– Мистер Осмэн, если я вас задел сегодня утром, поверьте, это было не по злому умыслу. Просто это был ход конем, как говорится.
– Принимаю ваши извинения, – сказал Чарльз, – но не вздумайте воображать, что это вы с вашим толстым другом сдвинули горы… если вообще-то они сдвинуты!
– Я и не требую себе памятника, – весело и нагло ответил Да-Сильва. – Но все же вас уговорили? Он, наверно, да? – И парень кивнул в сторону ректора, стоявшего на другом конце гостиной.
– Вот что, юноша, советую вам не лезть не в свое дело! – Чарльз был уже не на шутку зол. – Я не обязан перед вами отчитываться, и меня мало интересует, что вы обо мне думаете, но должен вам сказать одно: не беритесь судить, не зная обстоятельств дела.
– Мистер Осмэн, я же вас не осуждаю! Каждому приходится кое-когда подчиняться большинству. Уступишь тут, уступишь там – глядишь, и опять заработала машина…
Чарльз сурово посмотрел на студента, сознавая, однако, что возразить ему нечего: он действительно пошел на уступку, приняв сторону Блента. Каковы бы ни были его побуждения, это все равно компромисс. И если его мотивы кем-то истолкованы превратно, что ж, ничего не поделаешь…
– Ладно, хватит, – брезгливо поморщился он, – вам этого не понять, так что кончим. – И Чарльз поспешно отвернулся, чувствуя себя безоружным перед торжествующей ухмылкой Да-Сильвы, которая показалась ему верхом наглости.
К счастью, от полного поражения его спас Нейджел.
– Чарльз! – закричал он. – Как это я вас прозевал? Давно вы здесь? – Он потащил Осмэна к двери, прихватив по пути Сэйра и сенатора Стэмпа, и, познакомив всех на ходу, ввел их в свой кабинет и прикрыл дверь.
– Сенатор и мистер Сэйр интересуются ходом дела, которое мы с вами сегодня обсуждали, – начал Нейджел, обращаясь к Осмэну. – Я уже вкратце изложил положение и обещал, что более подробно нас проинформируете вы. Надеюсь, господа, вы понимаете, – его взгляд обежал всех, – что все это должно остаться между нами?
Чарльз внимательно посмотрел на Германа Сэйра. Это был мощного телосложения мужчина лет за пятьдесят, с голым черепом, седыми бровями и угрюмым, туповатым лицом, которое можно было бы назвать рыхлым и дряблым, если бы не его высокомерное выражение. Глаза их встретились, и Чарльз внезапно уловил в этом человеке отдаленное сходство с Лили: во всяком случае, она, вероятно, умела смотреть на людей так же нагло и повелительно.
Догадывается ли Сэйр, что перед ним, быть может, его будущий зять? Абсурд? Но не здесь ли ключ к его внутренней позиции в том главном вопросе, обсудить который .они пришли сюда? Чарльз и сам не мог бы вразумительно ответить себе, почему эта мысль ему так неприятна.
– Молодой человек, – заговорил сенатор Стэмп, – я тут слыхал, что вы провалили Блента по вашему предмету. Так ли это?
Голос у сенатора был густой, ласковый и… страшный. Чарльзу вдруг представилась сцена расследования в комиссии конгресса.
– Да, сэр.
– Воображаю, как вам это было неприятно, – продолжал сенатор, – но вы выполнили свой долг. Каждому из нас приходится время от времени делать то, что нам не по душе, и знайте, молодой человек, вас за это никто не смеет осуждать.
«Благодарить его я должен, что ли?» – подумал Чарльз.
– Насколько я понял, – не унимался сенатор, – после того, как профессор Нейджел разъяснил вам, что значит этот неудовлетворительный балл с точки зрения политики вашего учебного заведения, и нарисовал вам, если можно так выразиться, всю картину в целом, вы проявили благоразумие, великодушие и человечность, согласившись пересмотреть ваше решение.
– Я только сказал, что согласен поговорить с мистером Блентом, – негромко и с оттенком досады заметил Чарльз.
– Простите, сенатор, – испуганно вмешался Нейджел, видя, что Стэмп собирается продолжать эту дискуссию. – Попросим лучше мистера Осмэна изложить нам обстоятельства в его трактовке.
– Я хочу сказать, – невозмутимо продолжал сенатор, – что я уважаю таких людей, которые любят лишний раз подумать и предпочитают не идти против течения.
– О чем речь? – спросил Герман Сэйр. – Я понял так, что парню разрешили играть.
– Теперь выяснилось, – Чарльз повернулся к ректору, – что этот вопрос зависит не от меня. С моей стороны возражений нет. А что касается этической стороны моего поступка, – негодующе добавил он, – то до нее никому не должно быть дела. Я принял решение и не желаю больше об этом думать.
– Ну-ну, это уже слишком! – сказал сенатор.
– У меня свои основания, – упрямо продолжал Чарльз, – достаточно резонные, но совсем не те, что вы думаете. – Он сразу понял, что сказал глупость, которой ставит себя в неловкое положение, и поспешно обратился к ректору: – Вы действовали в этом вопросе, как сочли нужным. Я не сомневаюсь, что у вас тоже были веские основания. У каждого есть свои основания. Но позвольте мне сказать вам: у вас порочная тактика.
– Чарльз, я от вас ничего не таил. Вы могли об этом знать…
– Однако же не знал!
– Я не обязан был вас информировать, – сказал Нейджел с достоинством, – любой беспристрастный человек вам скажет, что действия преподавателя другой кафедры не должны влиять на ваше решение. Грубо говоря, это даже не ваше дело.
– Очень хорошо, очень хорошо! – воскликнул Чарльз. – Однако вы ждали моего решения, чтобы повлиять на решение Солмона. Меня сделали штрейкбрехером, предателем, а к моему коллеге применили меры, которые с нравственной точки зрения являются насильственными, но насилие не помогло, и вот, пожалуйста, вы снова на том же месте, где были сегодня утром.
– Позвольте, вы что, опять передумали насчет Блента?
Этот изумленный вопрос ректора показался Чарльзу до того нелепым, что он осекся.
– Нет, – помолчав, ответил он устало, – по мотивам, которые я здесь упомянул и которые категорически отказываюсь обсуждать, я не возражаю. Мне все равно. Пусть играет. Я даже считаю, что он должен играть. Я сыт по горло этим Блентом. Я больше слышать о нем не хочу. Сейчас я говорю о более важном: вы натравливаете одного преподавателя на другого! Разумеется, я позвонил мистеру Солмону и извинился перед ним. – Чарльз гневно оглядел собеседников, как бы спрашивая, посмеют ли они оспаривать его право на это. – Но он, естественно, отказался принять мои извинения. Да и как бы он мог?
– Подробности меня не интересуют, – угрюмо сказал Сэйр. – Хармон, вы знаете, что я, как правило, не вмешиваюсь в ваши дела. Но в данном случае речь идет о сущем пустяке, и вы должны выполнить мою просьбу: я обещал дочери, что ее приятель будет завтра играть. Из-за чего весь этот шум? Не понимаю.
– Герман, я уже вам объяснял, – сказал ректор, – мистер Солмон имел полное право поступить так, как он поступил. Если наши уговоры не помогут и он будет настаивать на своем праве, я просто буду бессилен что-либо сделать. Конечно, с моей точки зрения, он поступает неразумно.
