В жизни Федора Павловича бывали случаи, когда приходилось выходить один на один. И не дрейфил. Нет, не дрейфил. Как хороший кулачный боец, удар встречал с открытыми глазами. Однажды, лет пятнадцать назад — тогда Федор Павлович работал таксистом, — увидел в руке сидящего сзади клиента добрый охотничий нож — с таким на кабанов ходят — и услышал все сполна, что и полагалось слышать в таких случаях. Дело было вечернее, городишко зелененький, за деревьями и кустами домов не видать.

Испугался вначале Федор Павлович, погнал «Победу», как было приказано. Но вдруг весь организм на дыбы встал: а до каких пор гнать? А там что будет — в самом конце? От любопытства умереть можно… А-а… Ста смертям не бывать… Ножик, он тоже не всегда режет… Сбросил скорость, пару раз вильнул и осторожно клюнул в дерево. Рассчитывал клиента тряхнуть, но не так, чтобы у самого мозги выскочили. Все вышло точно, как по нотам. А клиент, видимо, неопытный попался. Ножичком-то он ширял, да не так, как надо, кожу только вспорол около шеи. Зато пищал потом, словно самого резали, это когда Федор Павлович руки ему к самому затылку завернул.

Но опять же — так было, когда судьба вынудила постоять за самого себя. Дрогнул бы, побежал — пострадал бы только сам. Сам, и никто больше, А сейчас в накладе окажется большое дело.

Теперь уже многие курили открыто. Всем стало ясно, что старшой получил крепко и под тяжестью всего высказанного как бы перестал быть старшим. Большое дело, когда десять человек объединяются против одного. Тогда этого одного можно считать пропащим.

А шум помаленьку утихал: каждый выкрикнул свою заветную фразу и теперь ждал, чем все это кончится.

Ну что же! Федор Павлович тем же движением, как и первый раз, ткнул в консервную банку папиросу и встал. И ладонью пригладил на голове мягкие светлые волосы.

— Значит, говорите, бежит народ? — начал он. — Да… Хорошенькая картина получается. Производство страдает, производство задыхается без колес, а нам наплевать. Продолжай, вроде того, задыхаться. Производство нам, значит, делает хорошо, а мы ему, значит, свинью под нос. А имеют ли право бегать те разные, у кого, значит, ноги длинные? Нет! Не имеют! А почему, спрашивается? Производству вред наносят? Да! В какой-то мере да! Но самый главный вред они наносят себе. Давайте разберемся по порядку, чтобы до каждого, значит, дошло.

Федор Павлович переставил на столе баночку с окурками и переступил с ноги на ногу.

— Может быть, у нас работа такая трудная, прямо дальше некуда? Прямо спина надрывается и ноги не ходят? Да нет, работа как работа, обычная шоферская, самая что ни на есть в чистом виде шоферская. Может, загрузки нет и вам приходится простаивать? Ан нет, и здесь все в порядке. А заработок? Не хуже, чем у других, а может, и получше.

Федор Павлович нашел взглядом Евсея Евсеевича.

— Тому же Евсею Евсеевичу за прошлый месяц сто шестьдесят закрыли. Это не считая надбавки за классность и премиальные.

Люди зашевелились. Кто-то громко и весело сказал:

— Ого! Дает, дедуля!

— Ты ближе к делу, — сердито сказал старичок. — Тоже мне, куском хлеба попрекать.

— Да еще каким, — сказал тот же голос.

А Федор Павлович продолжал тем же строгим тоном, словно и не прошлось оживление легким ветерком по каменным лицам шоферов.

— А вдруг кто подумает, что вы бедные дети? — продолжал Федор Павлович. — Так сказать, безотцовщина, в смысле — позаботиться о вас некому. Так вот она, доска объявлений. Пестрит вся — кнопку воткнуть некуда: путевка туда, путевка сюда! От этих самых Нидерландов до нашей родной турбазы «Победа космоса». Сам бы отдохнул, да работать надо. Нет, вы мне скажите, где еще найдете такие условия? Значит, когда уходим отсюда, чья подлость? Наша! Вот. И еще важная мысль: мы живем и работаем не в центре города, все у нас рядом: и работа, и жилье. Каждому до гаража добираться — всего-то ничего. На обед мы идем не в столовую, а домой, и тем самым — подчеркиваю особо — дополнительную очередь в столовой ликвидируем. Как это говорится, сами дышим и другим дышать даем.

Все было хорошо. Речь произвела впечатление, это Федор Павлович видел по глазам слушателей. Но все испортил пример со столовой — он оказался слишком несерьезным, и шоферы заулыбались и стали подталкивать друг друга локтями. И Федор Павлович растерялся — высказано все, добавить больше нечего. А тут паузой воспользовался Евсей Евсеевич, который никак не мог успокоиться.

— Ты, Павлыч, картины рисуешь, как министр. Послушаешь тебя — нет на земле лучшего места, чем у нас. Опять же и бухгалтерию знаешь. Мы к тебе всей душой, однако не греби против коллектива, не зажимай по мелочам. А то как ревизор — почему чужая резина? Куда девался бензин? Мало ли куда может деться бензин… утек. Каждый человек, как муравей, свое дело знает. А если чего — так тебе уходить, нам оставаться.

Федор Павлович сделал вид, что не понял намека. Только взгляд отвел от сидевших перед ним, и слова его пошли поверх голов…

— Все, Евсей Евсеевич, больше такие номера не пройдут. За каждый болтик будете отчитываться. Здесь не частная лавочка.

И, сверкнув белоснежной улыбкой, встал тогда Евсей Евсеевич и сказал торжественно, как подготовленное заранее:

— Павлыч, если ты пойдешь на это, мы всем хором пишем заявления на увольнение. А теперь думай, что из этого выйдет.

Это был серьезный момент. И видимая сплоченность коллектива заставила участить удары сердца. Противной испариной покрылось тело.

«Только бы не сорваться, — медленно думал он. — Ах ты, мать честная! Ты-то, старый хрыч, куда лезешь? Тебе-то чего не хватает? У тебя же, Евсей Евсеевич, нет даже времени рублевку зашибить на своей колымаге. Тебя же самого гоняют почем зря, ты же пашешь за двоих».

— Кто еще хочет сказать? — мрачно спросил Федор Павлович. — Чего молчите? Давайте…

Ему казалось, что он говорит спокойно, но все видели, что это недоброе спокойствие.

— Нет больше желающих? Хорошо, тогда скажу я. Подавайте заявления. — Он уселся за стол и достал из нагрудного кармана шариковую авторучку. — Смелей, братва, не упусти момент… Ну? — Заведующий каждому поочередно смотрел в лицо. И люди отворачивались. Установилась в комнате отдыха жуткая тишина. И каждый мог услышать ход своих наручных часов, и каждый постарался показать свою непричастность к мыслям и планам соседа.

Уходить не хотел никто.

— Ну что ж, — сказал Федор Павлович своим обычным голосом, словно не было минуту назад ничего такого особенного между ним и подчиненными. — Если дополнительных вопросов нет — обед, товарищи. Как раз подоспел обед.

Он вышел во двор и посмотрел на небо. Аккуратное белое облачко неподвижно висело в глубокой синеве. И не обещало оно ни долгожданного дождя, ни даже легкой тени. И подумал Федор Павлович, что сегодняшний день очень хорошо налегает на вчерашний и сливается с ним. И уже завтра их трудно будет различить. Какая-то нелепая, уносящая здоровье суета. И каждое утро ныряешь в эту суету, как в омут, и чувствуешь себя при этом так, словно земля прекратит вращенье, если поступишь иначе.

Пожалуй, всего предостаточно, хватит круговерти. Дома жена ворчит — мало внимания, а здесь, наоборот, бунт устроили — много внимания. Ишь! Коллективное увольнение. Тут на его месте расхохотаться, думал Федор Павлович, сказать всем: а идемте-ка сюда во двор, посмотрите, сколько солнца. Не щурьтесь, не щурьтесь, это очень хорошо, когда много света. А вон, видите, в далекой глубокой синеве, одинокое белое облачко… Чувствуете, какая хорошая грусть приходит, когда смотришь на него… Странные мы люди — делаем одно дело, а стараемся отдалить себя друг от друга.

Но увы, некому говорить это. Каждый сейчас сердито молчит и думает о нем плохими словами. Это надо же…

А может, хватит все же круговерти, вернуться за баранку и продолжать жить так, чтобы не ошибаться? Видно, надо идти к директору и подавать заявление. Единственное, что осталось, — идти к директору и подать заявление.