и руки, добывшие их, настолько чисты,

что в твоём доме

ничего и не может быть, кроме

грязных лохмотьев,

грязной постели,

грязи на теле;

но как ты чист в удивительном слове

«Человек».

3

Ты грустный негр,

до того ты грустный,

что в ином твоём взгляде я нахожу целый мир.

И живешь ты так близко от человека, в котором

                                                    нет человека,

что твоя улыбка мне будет водой,

в ней я стану отстирывать жизнь —

ведь больше не в чем её отстирать.

Я хотел бы тебя достичь, но всегда тебя

                                                   достигаю

вот так, как река достигает моря…

Иногда из твоих глаз

выплёскиваются, набегая,

два океана печали,

которым в твоих берегах, видно, не уместиться.

Любая твоя вещица на тебя нагоняет тоску,

любая твоя вещица, например, твоё зеркало.

Можно потрогать твоё молчанье,

и можно потрогать каждое твоё слово,

и можно потрогать твоё беспокойство,

и можно потрогать твоё терпенье.

А слёзы твои? Разве падают слёзы твои, как

                                                  дождинки?

Не падают наземь слова.

4

Негр безгневный,

ты не нужен,

ты как небо

в луже.

Только вдруг

твоя мятежная улыбка

вырастает над тоской бессильной,

как отважный ирис

над трясиной.

Всё равно,

податливый, как глина,

как бы ни был ты смирен и тих,

чудится самой земли мне голос,

если вижу боль в глазах твоих.

Порой

дробится румба под твоей ногой

и еле-еле

выносят ноги вечное похмелье.

Дохнешь слегка —

и вспыхнут ветра синие шелка.

Наверно, ты из глины бешеной

на солнце обжигающем замешана.

Мулатка, помесь ночи с полднем, пью

в душистом кофе с молоком

воображаемую плоть твою.

Твоей улыбки нож отточен так —

хоть убивай им, хоть кроши табак.

Пройдёшь —

и взгляды целой улицы крадёшь.

Как на волнах, качается гамак,

над ним гортанный смех твоих марак.

Вдруг словно бы зарёй багряной

зардеется утроба барабана,

и, пьяной бурей ног своих влекома,

ты громкие с него срываешь громы.

Индейский перец — кожа, мёд — душа,

следы твоих укусов мучат сладко.

Не знаю, ты дурна иль хороша,

но ты сидишь во мне, как лихорадка.

Когда в руках ты зажат,

все тайны сердца расскажешь;

и негры белы среди

твоих неземных пейзажей.

Я не гляжу, как скользят

пальцы твоею гладью;

ах, она так широка,

что вижу её, не глядя.

В просторах клавиатуры

простор твой не умещается.

Негр сожмёт тебя так,

как сердце негра сжимается.

А чрево твоё — муки негра

в нём похоронены, что ли?

Лишь человек порой

корчится так от боли.

Тело твоё из металла

и древесины просушенной,

когда молчишь; но оно,

оно из плоти, когда тебя я слушаю.

Звуками душу из негра

ты вырываешь, наверно,

вздохнёшь — и отнимешь душу

у негра.

Крики твои — словно дыры,

муками выжженные;

и сквозь отверстия эти

я души негров вижу.

Схожи они с богом ночи,

когда сквозь звёздное сито

он смотрит на землю,

чтобы не позабыть её.

Подолгу поёт цикада

летом в прохладе ветвистой.

Тебя же заметив, и вовсе не сможет

остановиться.

Гонят зарю петухи

и кличут ночь, надрываясь,

чтобы не солнцем, а взглядом твоим

наливалась

плодовая завязь.

Сумрак лица твоего

две птицы чёрными чертят крылами.

Ах, твой язык, твой язык —

изжалит сердце его

влажное пламя.

Видишь в повозке негра

на склоне горы?

Песню его выше склона забрасывает

ветра порыв.

Путь в двадцать пять километров

на двадцать станет короче,

лишь он метнет твоё имя

в небо, ждущее ночи.

Так полыхнёт нагота твоя

под взглядом парня смелым,

что можно сигару зажечь

о твоё тело.

Вот и поёт без умолку цикада-

трещотка;

уголь твой не зажжён,

а жжёт как!

Кто знает, зачем поток

тянется к руслам рек?

Не прячь себя: поглядит —

и твой навек.

Я негр от века. Наши раны

и муки расы я пою;

я изливаю скорбь свою

щемящей дробью барабана

и криком ярости в бою.

В обрядах предков,

в ритмах странных

я душу песне отдаю.

Но боль безбрежную мою

туристам белым

на экспорт я не продаю…

По узкой улице Колодца,

по улице крутой,

идёт красавица Катана

за свежею водой.

А на красавицу Катану

завистливо глядят

все негритянки, все мулатки,

все белые подряд.

Да кто бы мог не заглядеться

на свет в её глазах,

на тела тонкую тростинку,

на этот лёгкий шаг.

Когда она идёт к колодцу,

чтобы набрать воды,

вся стать её, как голос флейты,

как чистый свет звезды.

Все франты с улицы Колодца

с неё не сводят глаз,

все франты с улицы Колодца

кричат, разгорячась:

— Ты посмотри, какие ножки!

— И я хочу взглянуть!

— Смотри, как шлепают чанклеты!

— Смотри, какая грудь!

— Смотри, как юбка обнимает

коленки на ходу!

— Эй, негритянка! Где тут церковь?

С тобой венчаться я иду!

— А я и вовсе занемог:

у ног твоих разбилось сердце,

как глиняный горшок!

Идёт красавица Катана

по улице Колодца,

и звонко-звонко, как бубенчик,

над франтами смеётся.

Мария Белен, Мария Белен, Мария Белен,

Мария Белен Чакон, Мария Белен Чакон,

гибкостью восторгались твоей

и Камагуэй, и Сантьяго, и Сантьяго

                                            и Камагуэй.

В небе веселой румбы

больше не вспыхнут дружно

созвездья твоих движений.