Погружаясь в теплую типу тех ночей, ты
достиг бы пределов,
где навсегда поселился твой воинственный
прадед.
А теперь во французском камзоле, украшенном
галунами,
ты проходишь, словно придворный,
обсахаренный вниманьем.
Но, досадуя, твои ноги кричат из герцогских
туфель:
«Эй, Бабилонго, а ну-ка, взберись на карниз
дворца!»
Как привлекателен герцог в бархате и шелках,
плывущий с мадам Кафалé по плавным волнам
мелодий.
Но непокорные руки кричат ему из перчаток:
«Швырни-ка её, Бабилонго, на розовое канапе!»
Невдалеке от пределов, где поселился твой
прадед,
там, где царит тишина саванн, истомлённых
зноем,
скажи, почему так плачут в Понго твои
кайманы,
мой стройный, мой ненаглядный,
мой Мармеладный герцог.
ЗЕЛЁНАЯ ЯЩЕРКА
Изящный маленький граф Лимонадный,
весёлый игрун и шалун изрядный,
весь день, как мартышка, неугомонно
снует по дворцу Сан-Кристобалона.
Весёлая мордочка всегда
всем говорит: «Да.
Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,
я здесь, я там — глядите».
Пока аристократы-макаки
рвут кокосы, готовясь к драке,
торжественно чёрные от благородства,
изысканный, полный достоинства граф,
в сознанье собственного превосходства,
гуляет, мордочку задрав.
«Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,
я здесь, я там — глядите».
Как граф танцует ригодон!
А как изящен его менуэт!
В твоём дворце, Кристобалон,
никто так не носит камзол, как он,
так плавно не делает пируэт.
Его постоянный пароль: «Ах, пардон!»
А наслажденье — его завет.
Но их сиятельство не зовите
зелёной ящеркой — бедный граф
сразу головкой поникнет в обиде,
весь свой недавний лоск потеряв.
Челюсти графа сведёт досада,
словно он выпил яда,
а зелень его наряда
станет алей, чем мак,
и он весь скорчится, отражённый
зеркалами Кристобалона,
повторяя жесты макак.
Хуан Хулио Арраскаета
САМБА БО
Самба бо,
самба бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
— Ну не мешай стирать, Паблито,
ну не реви, лицо умой:
с такими грязными щеками
ты в церковь не пойдёшь со мной.
Самба… бо,
самба… бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
Ребёнок должен быть умытым,
когда приходит рождество,
и, может, дева пресвятая
захочет наградить его.
Самба… бо,
самба… бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
Сегодня в церковь с чистым носом
придёт мой маленький сынок,
ему священник на прощанье
подарит сахару кусок.
Самба… бо,
самба… бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
— Ты видишь, свечка догорает,
ну не реви, Паблито, мой,
твои глаза горят, как свечки,
и маме весело с тобой.
Самба… бо,
самба… бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
— Давай пойдем плясать, Паблито,
пойдем плясать, Паблито мой,
ты с мамой попляши немного,
ей будет весело с тобой!
Самба… бо,
самба… бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
Вирхиния Бриндис де Салас
АЛЛИЛУЙЯ
Хор молящихся
от Антил
до Ла-Платы,
как река,
что впадает и в небо и в море,
повторяет:
«Аллилуйя!»
О народ Америки,
мой род — от тебя,
я иду за тобой
и твержу для тебя:
«Аллилуйя!»
Сколько людей
на улицах,
все они и кричат,
и поют, и молчат
об одном:
«Аллилуйя!»
Люди, люди,
их много,
голодных и сытых,
и все они
повторяют одно:
«Аллилуйя!»
Я шагаю по миру,
по бескрайнему миру.
Кто в пути
остановит меня?
В каждом шаге моем:
«Аллилуйя!»
Пусть черна моя кожа,
но суп я варю,
как и ты,
и дышу тем же воздухом,
что и ты,
моя белая сестра из Америки
и белая сестра из Европы:
та же вера у нас,
то же платье,
и вино из такой же грозди.
Скажем вместе с тобой:
«Аллилуйя!»
Сколько будет народу
на улицах,
на площадях,
когда выйдут все,
как один,
и как гром прогремит:
«Аллилуйя!»
Ильдефонсо Переда Вальдес
НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ
Как чёрный призрак грозовых ночей,
взрезая килем неподвижность вод,
в предчувствии грядущих грабежей
невольничий корабль скользит вперёд.
Невольничий корабль собрал под паруса
холодные ножи и чёрствые сердца.
Деревни негров спят во тьме тяжёлой,
насыщенной дыханием и дрожью.
Вдруг в тишине, густой и напряжённой,
заметил часовой корабль пиратский,
зловещий призрак, словно кара божья,
идёт для истребленья чёрной расы.
На воле негры надевали бусы
и украшали волосы цветами!
Теперь ярмо наденут им на шеи,
приставят к ним надсмотрщиков угрюмых
и в тёмных трюмах
сложат штабелями.
Не спят пираты, опасаясь мести;
с востока, погасив звезду на мачте,
восходит чёрная звезда, внушая страх.
Тут и храбрец невольно станет трусом,
пока корабль, гружённый чёрным грузом,
на мачте поднимает чёрный флаг.
ГИТАРА НЕГРОВ
Два негра на двух гитарах
играют, поют и плачут;
глаза их наполнены скорбью,
а губы в улыбке пляшут.
Ножи зубов их блестящих
кромсают песню на части,
и горше крепкого рома
настой их тоски по счастью.
Два негра в тоске по кандомбе
играют и плачут горько,
в их душах гремят тамтамы,
тревожно гремят и гулко.
И дробь барабанная топчет
надежду в сердцах усталых…
Два негра поют и плачут,
играя на двух гитарах…
КАНДОМБЕ
Дикие выкрики воздух кромсают,
