Сан Хосе, скажи супруге,

чтоб взяла меня в прислуги!

с о л о

Я свободным рождён,

я свободы желаю,

кроме бога, не знаю

я хозяев других.

Но жесток белый брат:

он хлыстами нас бьёт,

он, как скот, стережёт

чёрных братьев своих.

х о р

Тише, чёрный, замолчи,

тише, чёрный, перестань,

что ты мелешь сдуру?

Вот услышит господин,

и — карамба! — берегись:

мигом спустит шкуру.

Отдан белым белый свет,

и горька твоя судьба:

есть работа для раба,

а свободы — нет.

Я — Франсиско Морено, сеньор,

я в часовне у падре был,

но помочь моей горькой судьбе

и у падре не хватит сил…

Курумбé, курумбé, курумбé…

Курумбé, курумбé, курумбé…

Мой хозяин меня продаёт:

«Много лет уже, чёрный, тебе,

и с тобой слишком много забот».

Курумбé, курумбé, курумбé…

В толстой книге отметьте, сеньор,

всё имущество нашей семьи,

запишите в книгу свою

все лохмотья жены и мои.

Курумбé, курумбé, курумбé…

Пусть кожа моя, как сажа, черна,

красна, как вино, моя кровь,

ведь негры тоже умеют любить

и отвечать на любовь.

Часто по праздникам белый сеньор

в чёрное платье одет.

А негр в своей чёрной коже всегда —

и в этом зазорного нет.

Чёрный Бенито в обнимку всю ночь

с чёрной Тересой сидит,

чёрного парня любит навек

сердце в чёрной груди.

Конечно, Бенито чёрен, как ночь,

но для Тересы хорош;

другого с такою светлой душой

на всей земле не найдёшь.

Я люблю смотреть на негра,

когда негр коня седлает:

ярче зёрен кукурузных

на лице глаза сверкают.

Я люблю смотреть на негра,

когда негр сидит с друзьями:

ярче мокрого графита

лоб сверкает над глазами.

Я люблю смотреть на негра,

когда негр в постель ложится:

на спине сверкает кожа

ярче перьев чёрной птицы.

Прости меня, бог милосердный,

Сан Педро, молись за меня

со дня негритянской свадьбы,

с этого самого дня.

Были чёрными папа и мама

и вся остальная родня,

а кругом были чёрные свахи

и чёрная болтовня.

Прошли они в чёрную церковь

под взглядами чёрных святых,

и падре, который венчал их,

был даже черней, чем жених.

Уселись на чёрных скамьях

в чёрных покоях своих,

а так как не было белых —

никто не кричал на них.

За белым телком послали

на радость гостям почётным,

но белого не достали

и заменили чёрным.

Постлали в чёрную полночь

на чёрных кроватях бельё,

и сделали в чёрной постели

чёрное дело своё.

Ой, не бейте! Ой, хозяйка,

не кричите: «Чёрный плут!»

Ой, как лупят ваши ручки —

просто колют, а не бьют!

Ой! Прекрасней ваших ручек

нет вокруг ни у кого!

Я ведь персика не трогал,

как же я отдам его?

Ой, хозяйка, вы б узнали:

может, я не виноват?

Неужели вам не жалко

драть зазря мой бедный зад?

На меня за жалкий персик

поднялась у вас рука,

хоть десяток их не стоит

даже одного шлепка!

Почему моя хозяйка

на побои так щедра,

а не вспомнит, что сама же

съела персик свой вчера?!

Ой, не надо! Ой, хозяйка,

ой, не бейте по спине!

Это так несправедливо:

персик — вам, побои — мне!

(Перед прахом сожжённого негра)

На тёмных ночных дорогах

(ночь в твоей коже и ладонях)

песню поёшь ты свою, и взметается пыль

                                                  островная,

листья пальм и высокое небо песнь твою

повторяют.

И в следах шагов твоих давних

(шаг тяжёлый, разутые ноги)

поёт чужеземная цепь, по ногам ударяя,

и следы твоих пролитых слёз вижу я на

                                                стеблях табака,

В голове твоей негритянской

(волос жёсткий, глаза с поволокой)

песню свинцовая пуля поёт,

и поёт

жёсткий выстрел в ночи островной,

мёртвой без пения птиц.

В барабане твоём истомлённом

(звук тягучий, поверхность упруга)

вся печаль твоей песни слышна —

ветер гонит её и вверяет волна слуху верного

                                                          друга.

О Свобода, к тебе я взываю перед прахом

                                        сожжённого негра,

Свобода глазам,

Свобода губам,

имени твоему, пролетевшему сквозь года,

                              чтобы в плаче моём ожить.

Свобода родным берегам

(разутое небо, глаза с поволокой,

песня звучит в барабане, натянутом туго,

                                              ночью глухой,

спящей без пения птиц).

Свобода глазам, заблудившимся в небе

                                                     ночном…

Пусть летят песнопения негров

жалобным стоном

ввысь над телом сожжённым…

Здесь я:

стою на коленях, с пеплом твоим в ладонях,

к песне твоей прикован;

рот мой исходит криком,

взор мой наполнен ночью, умершей в твоей

                                                        коже

и в тёмных твоих ладонях.

Много воды утекло,

очень давно это было,

так что быльём поросло

время, когда появилась

тут негритянка Фуло.

            Эта девчонка Фуло,

            Эта девчонка Фуло.

— А ну-ка, Фуло! Живее, Фуло! —

громко кричала хозяйка.—

Постель постели, детей накорми,

да поскорее, лентяйка!

           Эта девчонка Фуло,

           Эта девчонка Фуло.

Стала служанкой Фуло,

гнула до вечера спину:

шила, стирала бельё,