— Рад бежать! — усмехнулся Грачев. — А куда? В обрат, за Волгу? В леса? Пни корчевать? В Москву? Царские истцы схватят! А в Дикое поле[52] бежать — ясыром[53] станешь… На отшибе живут… К казакам разве — на Дон, на Яик? Так те хлеба не пашут, саблей норовят жить. Те выдать не выдадут, да своему научат — вольной жизни… Кипит народ за Волгой. Ты послушай, что народ говорит! На каждый роток не накинешь платок-то! По кабакам, слышно, ревут, — обманула Москва народ! Бояре обманули. Ох и будет!

— Чего ж будет?

— А тряханет народ боярами. Ой, тряханет! Замятня будет, ей-бо! С соли кой-кому крепко солоно доведется. Назар Чистой-то уж на новое место сел — в Посольский приказ, думным дьяком. Он, Назар, да Василий Шорин этому всему боярскому делу голова! Учат те купчины бояр, как богатство в парчовые мошны собирать. А Траханиотов Петр Тихоныч что творит! Пушкарский приказ медь за рубежом на пушки покупает, Траханиотову вся Москва звенит. На все закупы эти деньги надобны, ну, соль все и оправдывает. А уж пуще всех Плещеев — он своим Земским приказом всем оскомину набил. С утра как ни пройдешь — мужики на правеже стоят: долги Плещеев батогами по ногам выколачивает. Ну, вы, торговые люди, должны смотреть крепко, коли какое дурно на Москве случится…

— А нам что ж такого?

— Или своих-то дел ай тебе не жаль, Кирила Васильич? Ведь за полсотни годов вон вы куда ушли — всю Сибирь потиху Москве приспособили. До Байкал-моря! Везде люди работают… Крепнем. Смотри, как вон и с Украины намедни в Москве послы были, от казаков, — надоели им их ляхи. Сюда казаки просятся, к нам. Хотят под Москвой жить. А почему? Потому, что мы сильны стали. А бояре на Москве воруют! Не по совести!

— Обидно, конечно, Семен Матвеич, что на наших-то делах другие руки греют, палаты строят на заморский образец каменные, рыло скоблят, польские кунтуши носят, постов не блюдут — им-де все позволено, — говорил Кирила Васильевич. — Я так думаю, Семен Матвеич. Тихона-то я спосылаю в Нижний Новгород. Пускай съездит посмотрит, как там народ живет, проведает все, разума наберется!

Он взглянул на Тихона:

— Слышь, племяш? Поедешь! Поглядишь сам, приедешь— будем знать, что делать, чего отцу-то сказать. Писанье — дело скользкое.

Молодец уже подавал тельное, потом взвар. Ели, пили, и разговор становился все веселее… Вспоминали молодость. Смеялись.

На Спасской башне пробило пять ударов.

— Пора и опочив держать. Идем-ка домой да соснем, — сказал Грачев.

Кирила Васильевич подался вдруг к окну.

Из Спасских ворот через мост над рвом скакали четверо вершных на белых аргамаках; за ними бежали скороходы; за бегущей челядью вынеслась алая орлёная каптана шестериком; возницы сидели на конях верхом; сбоку каптаны лихо бежали скороходы, держась за толстые шнуры с золотыми кистями. Народ замер, сняв шапки, провожая взглядом карету и на всякий случай кланяясь в пояс.

— Должно, кто из Морозовых. Надо быть, жена Глеба Ивановича. Боярыня… — сказал Семен Матвеич. — Она. Эх, не так народ живет, Васильич! Ну, платим да идем. Отдыхать нужно, мы-то уж старики. А ты, парень, — ткнул Грачев толстым пальцем с серебряным перстнем в Тихона, — ты, молодец, молчи да слушай. Смотри, думай, как жить по совести надо. Души своей губить нельзя.

Тихон с Кирилой Васильичем дошли к Москворецким воротам. Солнце стояло за Донским монастырем. На площади народ московский все редел, расползался по избам — кто с прибылью, кто голодный, садились за щи, садились за труды, кто смеялся, кто злобился и негодовал.

Навстречу им из дома выскочила, как всегда, Настёнка, повисла на шее у отца, пряталась в его бороде.

— Хмельное-то пил, видно, опять! — выговаривала, она отцу смеясь. — Мамынька гневаться будет! А Тиша, братик, тоже пил? Тятенька, подь ляжь, отдохни. А Тиша-братик, или ты тоже ляжешь? Ну что это — еще солнце, а все храпят, отдыхают!

— Мы русские люди, не иноземцы, доча, — улыбался отец. — Ну, помогай мне разоболокаться.

Все шло в доме старшего Босого старым, установленным порядком. После дневного отдыха пили перед вечером сбитень, хозяйка хлопотала с ужином.

На башне Кремля перекликались стрельцы, славя город, как по всем русским городам; на Красной площади, вдоль Гостиных рядов, гремели цепями, бегали и брехали псы; у перегороженных решетками улиц стояли заставы с бердышами, с фонарями, по Вознесенской бежал посадский человек Осип Ковшов звать бабку на повой — родит жена Прасковья; с него решеточные сторожа брали за проход; в избах за жалкими каганцами, за лучиной трудились московские мастера-искусники, шептались о последнем скандале в доме боярина Шереметьева. Чего было — и-и-и!

Прибежал летом на Москву чешский человек Матвей Шлык, спасаясь от преследований безбожных католиков, заявил, что он православный. Принят он был у царя со слезами умиления. Ловкий, обходительный, благочестивый, по своим рассказам — даже родич чешских королей, Матвей Шлык в качестве почетного иностранца пожалован был поместьем под Москвой и дорогими подарками — соболями и золотом, беседовал часто с самим царем Алексеем. Он познакомился с боярином Шереметьевым и так того очаровал, что чванный боярин выдал за него единственную свою дочь, гордясь столь высоким родством… А вышло, что Шлык был комнатным служителем какого-то имперского графа, украл у господина деньги и убежал в Московию, где, как он слышал, иностранец всегда мог легко выйти в люди.

Боярин Шереметьев, прознав все, упал царю в ноги, просил защиты. Брак расторгли, Шлыка посадили в Соловецкий монастырь. «Ха-ха-ха! — посмеивались бояре по своим хоромам. — Вот старый дурак! Вот те и породнился с королевским родом!»

В этом вечер царь Алексей, прося умиротворения своей плоти, молился в Крестовой, добивал уже седьмую сотню земных поклонов. Крепчал мороз. Два гиганта печатника на Печатном дворе при паре сальных свечей печатали «Грамматику» Мелетия Смотрицкого — первое робкое веяние науки среди могучего, но неграмотного живого народа. Смотрицкий смело писал в ней, что отцы церкви были грамотны, что они занимались науками — грамматикой, философией, историей, астрономией, и народ тоже может изучать все это, и в этом греха никакого нету. И подслеповатый очередной справщик Евфимий в типографии Печатного двора, уже не один год мечтавший, как бы ему достать очки, просматривал оттиски под свечой вспухнувшими от напряжения, красными глазами — нет ли где распавшихся или перекосившихся литер?

Гиганты с закатанными рукавами, печатники оставались пока доверчиво неграмотны.

Суров месяц просинец[54], холода, на грех, покрепчали, московские избы и терема от мороза ухали гулко. Над столицей стояли недвижными столбами дымы, воздух был сух, жгуч, над снежными крышами Кремля, между башнями и колокольнями катилось бледно-красное солнце, по ночам ходил месяц с ушами. Все деревья московских улиц и садов опушились алмазным инеем. Ну куда ж тут было отъехать Тихону в дорогу, надо было ждать…

Да и время подходило веселое. Отошли Святки — вертячие скоморошьи праздники, прошло за крещенским ведовским вечером Крещение с пышным водосвятием на Москва-реке, с Иорданью под Тайнинской башней, со стрельцами да с пушками, с купаньем в прорубях.

И по всем торгам и площадкам забили в барабаны, закликали государевы бирючи, что в воскресенье 16 января на царском дворе в Кремле царская свадьба, звали народ на почестен пир.

Москва знала все дотошно, что творится в царевом Верху, — Тихону поведала обо всем его тетка, Фетинья Марковна Босая. Тетка только что пришла ото всенощной, сидела на теплой лежанке. Бревенчатую горницу освещала свеча. Тихон и Настёнка сидели на лавке.

— Года полтора тому назад, — говорила Фетинья Марковна, заправляя обеими руками седеющие волосы под повойник, — царь-то уж было выбрал себе невесту, выбра-ал… Двести девок свезли самых красивых со всей земли на Москву, а царю-то показали только шесть. И как увидал наш Олеша одну, обомлел, сразу отдал той девке ширинку и кольцо. Из Касимова была девка та, Афимья. Взяли девку на Верх, одели, обули, — известно, царь! Стали царевной нарекать. А она возьми да и хлоп! Как подкошенная упала! Да-а!