На другой день работавшие в поле крестьяне села увидели пыль за лесом, оттуда выскочила телега со стрельцами, впереди скакал патриарший человек Козлов. Крестьяне косами и палками отбили нападение.

— Не замай старца! — кричали мужики и бабы. — Не выдадим! До смерти будем стоять! Он мученик!

При схватке были убитые и раненые.

Старец Григорий убежал в лес, многие из крестьян были схвачены и в цепях увезены в Москву.

В ту же зиму старец Григорий снова пробрался в Москву. Скончался там инок старец Савватий, бывший протопоп Степан Вонифатьев, духовник царя. Григорий пришел, поплакал на могилке дружка и услыхал, что к Степану и Никон-патриарх тоже приходил на могилу и тоже плакал. Ведь когда-то были они друзьями!

И загорелось в старце Григорье сердце, вспыхнуло любовью. Или времена не меняются? Ведь клянет народ патриарховы старания. Неужто Никон так озверел, так сердце в нем окаменело?

В январский день 1657 года шествовал патриарх Никон со всем клиром в Успенский собор под трезвон колоколов. Видит — на дороге стоит, опершись на посошок, нищий старец с лыковым кошелем, смотрит, кланяется патриарху. Смеется…

Никон остановился внезапно, и все служки за ним набежали друг на друга.

— Что за старец? — сурово спросил он.

— Я тот, кого ты ищешь! — отвечал старец. — Был я протопопом Иваном Нероновым. Ныне же старец Григорий…

Патриарх взглянул исподлобья, двинулся молча дальше. Старец же Григорий шел за ним и говорил тихо:

— Все, что ты, патриарх, творишь, некрепко дело! Будет по тебе другой патриарх — все по-своему переделает.

Никон шел молча, наклонив голову. Нет в нем прежней силы. Старец, пожалуй, прав, как в воду смотрит. Побед-то больше не было… Царь с поляками замирился, кинулся воевать со шведами, приступил к Риге, осадил, а взять не смог. Все гордое дело пошло прахом.

Весь военный запас был подан из Москвы к Риге по реке Двине на лодках, а иностранные офицеры на московской службе изменили, лодки все пожгли, а Ригу шведский король поддержал с моря. Пришлось отступить царю Алексею от Риги к Коккенгаузену, Мариенбургу, Двинску, а там и худо. На Двине швед полковник Тизенгаузен захватил два судна с немецкими мастеровыми, что завербованы были в Москву, полковник Глазенап напал на Коккенгаузен, угнал оттуда конский запас, полковник Бистром захватил остальные суда с московскими запасами.

А шведы тут же из Выборга вырвались в Карелию, оттуда в Ливонию. Боярин Ордын-Нащокин послал воеводу Шереметьева на выручку, шведы его разбили, пал в бою сам царский воевода. Несчастье!

Завяз царь Алексей со своими воеводами в войне со Швецией, а и с Польшей перемирие идет к концу. Обманул Никона иезуит Аллегретти! Никон-патриарх царя сбил зря с толку. Писали ему раньше грамоту Фридрих III, цесарь венский, да Ян-Казимир, круль польский, что они-де впрямь договорились не только избрать его, царя Алексея, польским королем, но и короновать его наследственной короной, а теперь отказываются да смеются. Драться надо, а денег у царя нет. Посылал царь посла, боярина Чемоданова, в Венецию одолжить денег — венецианский дож да сенат денег не дали. Медное серебро помогало плохо, цены везде росли, подступал голод. А ведь это все случилось из-за советов Никона! А хуже всего, что царь был далеко, на войне, и слушал теперь бояр, Никоновых супостатов.

Никон шествовал молча, за ним поспевал с лыковым кошелем за спиной старец Григорий.

Уставив посох на нижнюю ступень паперти Успенского собора, глянув на грозных архангелов над входом, Никон сказал старцу:

— Придешь, старец, после литургии ко мне в палаты.

Патриарх уже сидел у себя, когда юный келейник, выставив свой утиный нос в дверь, доложил, что просится старец Григорий.

— Пущай!

Старец Григорий вошел, помолился, поклонился патриарху большим обычаем, стал смиренно у притолоки.

Никон сидел мрачен, старец же Григорий смотрел ясно. Молчали.

— Вот я! — вымолвил старец. — Вот я! И скажи, святитель честной, с чего ты ищешь меня по всему царству? Сколько народу ты из-за меня перемучал! Вот я! — повторил он. — Делай теперь со мной что хочешь. Только знай — вселенским патриархам я не противен, а тебе одному я не покорюсь. Ей-ни!

Никон молчал, в упор смотрел на Григорья. Вот перед ним первый его старый друг, столичный протопоп — в лаптях, в рваной овчине, снег от лаптей его тает на ковре с орлецами, седые волосы из-под скуфейки падают на жаркие старцевы глаза, и печальные и смеющиеся. Да разве запугаешь такой народ? Разве погонишь его куда надо? Они и его, патриарха, бросят и от царя откажутся, а своей правды да воли не сдадут! Сама правда им нужна, а ни царство, ни священство, ни попы.

— Скажи, отче святый, — продолжал старец, — что тебе-то самому за честь такая, что ты всякому страшен? Люди как о тебе говорят? Да кто ты? Зверь лютый лев? Али патриарх? Али медведь? Али волк?

И смеется:

— Все меня спрашивают: «А патриарха ты знаешь? С чего ж он так лют?» А я и не знаю, какое ты звание принял! А твое ведь святительное дело — подражать Христову смирению да кротости.

Патриарх поднял на Неронова тяжелый взгляд.

— Не могу, батюшка, больше терпеть! — сказал патриарх смятенно. — Не могу! Сил нет!

И смолк.

— Вот я, пред тобой! — говорил старец Григорий. — Укажи мне, куда идти? Где жить? Тебя-то все боятся, никто меня к себе жить не пускает. Влачуся меж двор, аки пес…

— Ступай, старче, на Троицкое подворье! Живи свободно, — сказал патриарх и движением руки отпустил Неронова. — Иди с миром!

Вскоре вернулся с войны царь Алексей. Встретили его хоть честь честью, да все не так, как раньше, — вернулся-то он без победы. Узнал, что протопоп Неронов в Москве, — обрадовался! Указал снять с него запрещенье.

В день снятия старец Григорий да царь обедали у патриарха, хвалил его патриарх за твердость, позволил ему служить по старым книгам.

А через два дня вызвал старца к себе царь, и старец говорил царю:

— Доколе, государь, терпеть будешь такого врага божья? Смутил Никон всю землю! Государство замутил! Честь государеву потерял… О тебе, тишайшем царе нашем, народ ничего не слышит! А от него, врага, от Никона, всем страх!

Патриарх видел уж свое близкое падение, стал задумываться. Царь Алексей уходил из-под его, владыки, власти. Народ все больше холодел к нему. Понимал Никон, что надо было быть ему от царя подальше, иметь свое место, куда бы можно было отъехать, как отъезжал царь в свои подмосковные села — в Измайловское, в Коломенское, в Преображенское.

На реке Истре невдалеке от Москвы, в красивой местности, купил патриарх землю у боярина Боборыкина, стал ставить себе Воскресенский монастырь. Выбранное место окружили с трех сторон рвом, с четвертой текла река. За рвом поставили вокруг всего участка рубленый деревянный городок, на нем двенадцать пушек. На охрану стала полусотня стрельцов. Через ров лег мост, ведший в Красные ворота с львиными медными мордами на створах. В городке встал сперва деревянный собор с трапезной, келарней, со службами.

Патриарх задумал создать из этого монастыря подобие Иерусалимского храма и назвал его Новым Иерусалимом, переменив имя реки Истры в Иордан, назвав горку в монастыре горой Елеонской, село поблизости — Назаретом. Было теперь и у патриарха место, чтобы отступить туда с честью из Москвы, скрыться, когда придется.

Ведь народ от патриарха, от попов давно уже уходил на север, к Соловкам, в леса и пустыни. А от бояр и помещиков, от войны народ бежал на Волгу, на Дон, на Украину, в Сибирь.

Нелегки пути-дороги всякому человеку, ежели он даже волей своею кинул дом, идет в дальние земли за добром, за великой прибылью, ежели в душе и горит надежда: рано или поздно, а вернется в родную семью, привезет с собой мягкую рухлядь — соболиное богатство, лисьи, куньи, горностаевые шубы, шкатулки да гребни резные рыбьего зуба, парчу, ткани восточные, китайские, персидские, индейские, одежда из которых красит любое лицо, серебряные кольца да браслеты-запястья, жемчуга, каменье самоцветное!..