Ефим кинулся за деревья, стрельнул по человеку в военном. Он убегал в заросли, точно матерый волк, спугнутый от близкой добычи.
Федор Огрехов усадил Настю на телегу и погнал лошадь в противоположную сторону.
— Доченька! Извел бы тебя этот поножовщик… А мне верь — кровью искуплю свою вину!
И низко опустив рыжую, нечесаную много дней бороду, Огрехов зарыдал как ребенок.
Глава сорок третья
Пока приемный отец рассказывал о собственных злоключениях, Настя слушала молча, бледная и усталая. Ее колотила лихорадка.
Но едва он упомянул о Степане, которого встретил в штабе полка, живые краски набежали отсветом утренней зари на исхудалые щеки Насти, зажглись радостным огнем в широко открытых серых глазах.
— Ах, папаша, — прошептала она, схватив его руку, — спасибо тебе…
— В комиссарах ходит — большой человек, — и Огрехов покосился на Гагаринскую рощу, где исчез Ефим. — Правильную линию держит Степан, не к другим прочим сравнять… Отбился прошлый год я от парня, откололся — вот и места не нахожу. И тебя учил бритяковскому щенку потрафлять… помнишь? Благодаря бога, не послушала старого дурака!
Они сидели на телеге, остановившейся между деревьями. Лошадь, пользуясь прохладой и укрытием от оводов, жевала кусты дубняка. Огрехов снова заговорил о детях. И когда узнал, что Матрена взяла их с собой в коммуну, ниже опустил рыжую бороду, согнул плечи.
«Живы… все живы… и Матрена! Да что же это? За зло добром, выходит, отплатила… под свой кров сиротинок моих…».
Огрехов слез с телеги и отвесил в сторону коммуны земной поклон. Затем челюсти его плотно сомкнулись, взгляд стал суровым и решительным.
— Прощай, дочка… не поминай лихом, — сказал он выпрямляясь.
— Куда ты? — спросила Настя, с опасением глядя на приемного отца.
— Мне пора… срок пришел, дочка, кое с кем поквитаться! — он сунул руку в карман, вынул мешочек с накопленными кусками сахару. — Вот… гостинец от отца…
Всем гостинец — и Матрениным, и тем, слышь, что у тебя… Кого родила-то?
Настя невольно улыбнулась. Давно уже не улыбалась она при упоминании о маленькой Маше.
— У меня папаша, четверо…
— … Ахти, господи… Четверых родила?
— Нет, родила одну девочку. А троих мы со Степаном усыновили — детей покойного комиссара Быстрова.
— Быстрова? Которого Ефимка погубил?
— Да.
Огрехов помолчал, словно не решаясь одобрить этот поступок или возразить что-то. Развел руками.
— Ты, Настя, удели им сахарку-то! Всем удели… Вроде как от порядочного человека гостинец.
Он взял шинель под мышку и зашагал прямо на те кусты, где недавно скрылся Ефим. Здесь, в высокой траве, были видны следы беглеца, углублявшиеся в лесную чащу. Огрехов прибавил ходу. Следы неожиданно свернули к северной опушке, на заросший полынью и подорожником неезженный рубеж.
«Видать, далеко собрался бандит, ежели сюда потянул, — соображал Огрехов. — Не иначе, в Коптянскую дубраву… там вековечно разбойники ютились — за болотами, в медвежьем глушняке».
Он шагал, зверовато поглядывая по сторонам. Но сейчас его не столько страшила встреча с людьми и неизбежность кары за августовские дела, сколько настораживала всякая лишняя помеха в задуманном предприятии. Он был уверен, что это единственно верный путь возвращения к своим односельчанам, к полковым друзьям, к жизни.
Рубеж пересекал поля и лощины, поднимаясь и опускаясь зеленовато-серой каймой в дозревающие хлеба. Воздух дрожал от звона кузнечиков; перепела шумно выпархивали, падая камнем в соседний загон. С высоты голубого свода небес палило солнце, делая желанным каждый замеченный в траве родничок.
Возле одного такого родника Огрехов нагнал Ефима. Бритяковский сын медлил уходить, очевидно, поджидая кого-то. Действительно, вскоре из ближайшей пшеницы подошла к нему девушка.
«Аринка, — узнал Огрехов, лежа за муравьиной кочкой. — Ишь, шкура, — братцу под стать. Обоих бы — на одну осину!»
Он прислушался.
— Сходи к нему, — … отрывисто говорил Ефим, передавая сестре сверток бумаги, — пусть ознакомится и пришлет ответ. Скажи на словах: хватит отсиживаться! Про-… шел месяц — и ни звука! Где обещанные действия?
— Ладно, скажу, — согласилась Аринка.
Ефим повернулся и шмыгнул в какую-то межу. Несколько мгновений над ним еще колебались белесые ржаные колосья, точно указывая Огрехову местонахождение беглеца. Но Огрехов даже не смотрел в ту сторону. Дождавшись, пока Аринка выбралась из отвершка, он скрытно двинулся за ней. Шел то убыстряя шаг, то задерживаясь, чтобы не потерять ее из виду.
В Коптянской дубраве Огрехов больше всего опасался выдать себя неосторожным шорохом задетой ветки, треснувшим под ногой валежником.
Вдруг на тропинке качнулась фигура с винтовкой. Это был дозорный клепиковской банды — разноглазый парень, одетый в застиранную гимнастерку и узкие, лопнувшие на коленях галифе, вероятно, с убитого красноармейца. Он спросил:
— Тебе чего тут, краля? Малину всю собрали, а грибы еще не выросли!
— А может, я молиться иду! — крикнула Аринка.
— Больно морда скоромная, — ухмыльнулся дозорный, — да и скитов у нас покамест не настроили — таких вот богородиц ублажать…
И, задрав дуло винтовки, выпалил вверх. Не утихло еще раскатистое эхо, как застучали конские копыта. В просветах между деревьями показался всадник на темно-гнедой поджарой кобыле, опешивший по условному сигналу. Заспанный и не совсем трезвый, в мятой фуражке и поношенном френче, он лишь отдаленно напоминал того Клепикова, что некогда правил городом и уездом.
«— Ариша, здравствуй! — Клепиков спрыгнул с седла и, отдав повод дозорному, направился к девушке.
Но Федор Огрехов ринулся из-за кустов и ударом кулака сшиб «зеленого» атамана. Потом вскочил сапогами ему на грудь.
Аринка не успела сообразить, как все произошло, и с ужасом смотрела на Огрехова. Страшный в своем неистовстве, он топтал ногами что-то уродливое, непохожее на человека.
Он затих, когда грянул выстрел дозорного. Медленно сел на землю, сказал хрипло:
— Подыхай, собака… — и уткнулся лицом в траву. Дозорный подбежал к Аринке, двинул прикладом в затылок.
— Навела, окаянная… молись!
Глава сорок четвертая
В полночь белые внезапной атакой заняли местечко Орлик Курской губернии. Это был отвлекающий маневр второго марковского полка, чтобы дать возможность соседу слева — корниловской дивизии — прорвать фронт красных войск.
Но тут, в поле, куда отступили из Орлика ошеломленные поражением красноармейцы, их встретила внушительная колонна бойцов. Она быстро двигалась по сухому жнивью, не теряя времени на расспросы; в лунном свете покачивались темные штыки пехоты, бесшумно катились пулеметные двуколки.
Над колонной сверкнуло пламя, треснул взрыв, запело на разные голоса. В задок повозки со свистом шлепнулся стальной стакан, просадив ее насквозь.
— Шрапнель, — спокойно буркнул ездовой Касьянов, даже не оглянувшись.
Терехов скомандовал:
— От середины — в цепь! Пулеметы на линию! Заградительный отряд был брошен в бой сразу же после двадцативерстного перехода. В цепи находился весь личный состав, даже конные разведчики. Николка шел рядом с Бачуриным, по другую сторону от него шагал Севастьян Пятиалтынный.
К Севастьяну бойцы относились с некоторым подозрением. Дело в том, что в отряд он попал самым странным образом: его захватили разведчики неподалеку от фронта возле грузового автомобиля французской марки. Машина испортилась, и он пытался ее завести, когда вдруг заметил перед собой группу кавалеристов.
— Стой, руки вверх! — крикнул ему Бачурин.
Севастьян подскочил к кузову машины, схватил винтовку и достал патрон. Он был весь в масле и грязи, как заправский шофер, на плечах английской военной рубахи остались следы поспешно сорванных погонов.
— Стойте, живым не сдамся! — в свою очередь заорал он, прицеливаясь. — Не возьмешь, говорю, белая банда!
