Веснушчатое лицо мальчишки горело победным огнем, из растоптанных сапог, донашиваемых со Степановой ноги, выжималась жижа.

Не слушая больше благоразумных доводов, Николка разбудил Машу. Он был в восторге от девочки, озиравшейся с какой-то недетской серьезностью. Начал агукать и приплясывать. Маша строго обводила комнату ни на чем не задерживающимся взглядом, но вдруг, открыв улыбкой пустой ротик, издала радостный звук.

— Понимает! — ликовал Николка. — Экая пухлявка! Того и гляди заговорит!

Настя просияла тихой, доверчивой улыбкой. Она похудела в больнице и стала совсем тоненькой, а глаза — яснее и глубже. Большие и чистые, они отражали перенесенное страдание.

— Берегись, Николка, глаза выцарапает, — пошутила Настя, следя за каждым движением малютки, вызывавшей в материнском сердце гордость и умиление.

— Не выцарапает! Мы с ней будем дружить! Развернув одеяльце, Настя сменила пеленки и поднесла дочь к груди. Маша сразу угомонилась.

Между тем Николка растопил печку. Ему не сиделось на месте. Он с уважением поглядывал на Настю, еще недавно бросавшую остатки героического гарнизона навстречу врагу… На столе появился привезенный из Жердевки пирог, начиненный яйцами и пшенной кашей, — подарок Ильинишны. Медный чайник заиграл на рубиновых углях тоненьким голоском, постепенно усиливая звук, и вдруг захлопал крышкой, зафыркал клубами пара.

На окна с посвистом и завываньем ветра наваливались влажные сумерки. Николка зажег настольную; лампу.

«Что-то мне. Степан недоговорил перед отъездом? Какое тут затеяно дело?» — вспомнила Настя последнюю беседу с любимым.

Степан забежал к ней в больницу, взволнованный ответом из Питера на запрос о детях Быстрова. Оказывается, мать у них умерла и ребята жили одни, без куска хлеба, без призора. Настя горячо одобрила решение Степана немедленно ехать за сиротами, хотя ей было тяжело и страшно оставаться одной в такое время.

— Вот привезу трех сынов и распрощаюсь с городом, — сказал Степан. — Ну, в крайнем случае поработаю в исполкоме до весны. До выздоровления Октябрева. Эх, Настя! По земле томлюсь… Там — на пашне и ниве, на росистом лугу — наша жизнь!

— Господи! — вспыхнула Настя счастливым румянцем. — Нам бы только клочок земли, а избу-то смастерим! Я умею из глины кирпичи самановые делать. Можно пуковую — из соломы.

Усмехнувшись тайком, Степан продолжал как бы без всякой связи с предыдущим разговором:

— Вызвал я агронома Вйтковского, управляющего бывшим имением Гагарина. Прошу дать отчет о хозяйстве. «Какой отчет?» — недоумевает. «Обыкновенный, говорю: чем занимаетесь, сколько получили дохода…» — «Помилуйте! Чем заниматься, если имение разграблено? Никаких доходов, товарищ председатель!»

Настя широко открыла удивленные глаза:

— Агроном, ученый человек, а врет! Сама видела — бочки с маслом привозил на базар!

— Это от собственных коров. А в хозяйстве — и земля, и скот, и многочисленный инвентарь — «абсолютно бездоходны»! Выходит, как говорят гадальщики, пустые хлопоты в казенном дому!

Они засмеялись, и Степан уверил ее на прощанье:

— Вернусь — потолкуем… Хорошую идею дал нам, бесприютным, товарищ Ленин. Только браться надо за дело с умом…

Настя много размышляла об этих словах, о странной улыбке Степана, таившей что-то недосказанное. И теперь, за чаем, она спросила у Николки:

— Что вы тут делаете? Ну, пришли вечером: ты — из школы, он — с работы… Небось скучно?

— Нет! Совсем не скучно, — тряхнул белесыми вихрами Николка. — Я уроки учу, братка книжки читает! Погляди у него в шкафу! И Некрасов, и Толстой, и Пушкин есть!..

— А говорите о чем?

— О коммуне, — брякнул Николка и, прочитав недоумение на лице Насти, добавил: — Собираемся в гагаринском имении коммуну устанавливать. Туда всем можно, кроме богатеев.

Настя повернулась к окну. Увидела в темноте яркую россыпь городских огней. Открыла форточку и полной грудью вдохнула холод ночи.

Старый классный вагон, пропитанный запахом табака и карболки, мерно вздрагивал на ходу. В неплотно прикрытые двери сквозило сыростью и холодом осени. За окнами, вспотевшими от дыхания пассажиров, клубились вечерние сумерки присосенского края. Кто-то на верхней полке тихо напевал:

На остановках в переполненный вагон с криком и стоном вламывались новые пассажиры. Они лезли, не щадя собственных костей, и тотчас утихали, овладев краешком полки, зацепившись за перегородку, прикорнув на собственном мешке.

— Чистое горе, — жаловался, ни к кому не обращаясь, пожилой крестьянин в размокшем полушубке. — Хоть пехом по шпалам иди… Да кабы один, а то с внучкой. Катька, брось палку — тут псов нету!

— Куда девку-то везешь? — спросили из угла.

— В город… Собака, вишь, искусала.

— Бешеная?

— То-то и оно… Начхал бы, прости бог, на эту канитель — дома делов по горло.

Степан сидел в крайнем купе, стиснутый чужими спинами, вещами. Он думал о Насте, оставленной с новорожденной в больнице, о прожитых годах скитаний и борьбы, о сиротах Ивана Быстрова. Ему казалось, что поезд движется слишком медленно, а равнинам, лесам и оврагам Черноземья нет конца.

«Теперь самое время окапываться в полный профиль», — размышлял Степан, бережно храня свое драгоценное сокровище — план организации коммуны.

Но даже эти светлые мечты накрывала зловещая тень Ефима Бритяка, оставшегося на свободе… Разве можно в такое время обрести мир и покой? Нет, в развеянном чаду победы ждали Степана большие хлопоты и треволнения, отдаляя счастливую будущность.

В Орле надо было пересаживаться на другой поезд. Вывалив из вагонов, люди устремились вдоль путей, прыгая через скользкие сцепления товарных составов. Над головами летали узлы, мешки, корзины. Дождь упрямо и долго сек толпу, будто испытывая ее терпение. И, наконец, посадка, и опять гул колес, простые дорожные разговоры, прогоняющие сон.

— На Балтику, браток? — доносилось из соседнего купе.

— В Кронштадт.

— Значит, попутчики. Бросай якорь — потеснимся… Плотный, круглолицый, бывалого вида красноармеец рассказывал в проходе любопытным о бесчинствах анархиста Сухоносова.

— Приехал он из Харькова с отрядом броневых дивизионов. Якобы для охраны штаба Юго-Западного фронта. Но штаб стоял в Брянске, и, как скоро выяснилось, Сухоносов пожаловал к нам в Орел с иной целью. Начались по городу грабежи… Днем и ночью одетые в кожанки хлюсты носились на броневиках, искали у населения оружие, а забирали часы, кольца, дамские браслеты. Происходили столкновения с воинскими патрулями, убийства часовых возле складов.

— И не могли власти унять бандитов?

— Унять легко на языке, товарищ, да трудновато на факте… Сухоносов объявил себя начальником гарнизона и верховным комиссаром с диктаторскими полномочиями. Оцепил кварталы и навел пушки на Дом Советов. Тут умные люди дознались, что под защитой броневиков зреет в губернии белогвардейский мятеж.

«Вот откуда нити контрреволюции тянутся в наш уезд», — догадался Степан, внимательно слушая красноармейца.

— Ну, и пошла драка… Город разделился пополам. Стрельба гремела всюду, в бой вступила артиллерия. Конечно, многие со стороны противника участвовали несознательно, даже совсем глупо, из-за пустого озорства. Взять моего соседа на Монастырке, сапожника Лобова: два сына его служили в Звенигородском полку, а два — сухоносовцы. Вечером, после сражения, соберутся к отцу, свалят в кучу винтовки, шашки, гранаты, револьверы… Ужинают вместе и смеются. Потом кто-нибудь скажет: «Завтра мы посчитаем ребра Сухоносову!» — «Кто посчитает? Вы? Митька, дай сюда парабеллум…» Отец видит, что недолго и до поножовщины, схватит колодку и выгонит их вон.