Потом завыл, по-бабьи упёршись кулаком в щеку:
…Была пора, когда под звуки счастья,
Я звал, я жил тобой одной
Теперь уж я не тот… И позднего участья
Я не хочу. Уйди! Господь с тобой…
Мой крест уже готов… И актами распятья
Обвит, уже обвит мой труп полуживой…
И кончен пир, и смолкли песнопенья,
С небес лазоревых слетела красота…
Жалеть! О чем? Я умер для стремленья,
А впереди — одна лишь пустота…
«Идиот! — подумал Клепиков. — Воюй с такими вот алкоголиками!»
Адамов, сидевший на краю скамьи, перебирал одутловатыми пальцами благообразную бороду. Одежонка его была ветхой, монашеского покроя. В лице таилась чуть заметная усмешка. Уставившись молочно-синими бельмами прямо перед собой, он прогудел:
— Чаю, хозяин, отопью у тебя и пойду. В город поспею к ночи. Своих приготовить надо… Заварится каша — ударим антихристовых слуг сзади!
Присутствующие одобрительно закивали бородами:
— Дело, Потап Федорович!
— Помните, как Афанасий Емельяныч говорил? Вы по голове, мы по хвосту — и рыба наша.
Клепиков вылез из-за стола вместе с Адамовым. Они вышли в другую комнату, и долго там совещались.
— Николай Петрович! — увещевал Адамов. — Зачем даром время теряешь? Выступать надо!
— С кем выступать? Где силы?
— В себе силы найди! Восемнадцать волостей ждут набата! Мужики самочинно продотряды сшибают! В Кузьминке — слыхал? Комиссара Иванникова убили… Пулемет отняли… Яблочный спас на носу!
Он задрал полу черной поддевки и вытащил из кармана широченных плисовых штанов несколько пачек денег:
— Вот обещанные… Считай!
— Верю, Потап Федорович, спасибо!
— Не верь! Хороший расчет — долгая дружба. Клепиков рассовал деньги по карманам френча. Достал приготовленное письмо.
— Передайте это, Потап Федорович, жене Гагарина. Она держит связь с офицерами. А то у вас там люди невоенные, все купцы да чиновники…
— Ничего, — возразил старик, опуская письмо за пазуху. — Против Домогацкого, поди, и офицер не больно-то горазд. Увидите, когда он коммунистов соборовать начнет!
— Если вас задержат, письмо уничтожьте. Иначе провалите организацию.
— Понял.
— Подвезти ли, Потап Федорович? — Благодарствую.
— Ну, счастливо!
— Прощевайте, спаси вас Христос. Адамов исчез.
Глава тридцать восьмая
Степан похудел и оброс.
В госпитале он пролежал всего несколько дней, но обстановка изменилась за это время очень сильно.
Отовсюду ползли жуткие вести. Степан долго им не верил, однако все было правдой… В разных частях Республики пылал огонь восстаний. «Левые» эсеры дали сигнал притаившейся контрреволюции; вслед за Ярославлем и Тамбовщиной поднимались против Советов кулацкие силы в Поволжье, Муроме, Пензе… Предатель Муравьев пытался открыть Уральский фронт и пропустить контрреволюционные войска на Москву.
Газеты напечатали германский ультиматум… Война стучалась в дверь.
И только слова Ленина звучали, как всегда, спокойно и твердо.
Он клеймил предателей, гневный голос его отзывался в сердце Степана:
«Этого грубого попрания народной воли, этого насильственного толкания в войну, народные массы левым эсерам не простят».
От имени Советского правительства Ленин говорил:
«К рабочим и крестьянам всей России обращаемся мы: «тройная бдительность, осторожность и выдержка, товарищи! Все должны быть на своем посту! Все должны отдать жизнь, если понадобится, для защиты Советской власти, для защиты интересов трудящихся, эксплуатируемых, бедных, для защиты социализма!»
Возвращаясь домой в переполненной, душной теплушке, Степан часто, взволнованно курил. Нетерпеливо поглядывал вперед, на хлебные поля, туда, где ждали его родные и друзья.
«Как там Быстрое? Провел ли мобилизацию?»
Стояла жаркая предуборочная пора. На внезапных остановках, когда у паровоза загоралась букса, Степан слушал, как звенела дозревающая рожь. В деревнях стучали на отбое молотки, подготавливая острые косы. Степан вздыхал. Руки его томились по работе.
Но в Орле он узнал то, чего опасался всю дорогу. В его уезде было неспокойно. Бывшие унтера не подчинились мобилизации и ушли в леса. Ночами они расправлялись с комбедами, обезоруживали милицию, нападали на продотряды.
Степан ехал дальше, мрачный, настороженный. Он старался убедить себя, что ничего особенного не случилось. Кулаки есть кулаки, а унтера — их достойные детки.
Не доезжая до своей станции, он спрыгнул на ходу и пошел межой. За далеким лесным отвершком, на золотой кромке горизонта синела Жердевка. Степан улыбнулся ласково и грустно. Слишком любил он все, что называлось домом: землю, родных, семейный уют.
Степан думал о Насте… В поездке растерял он мучительные горести и сомнения. Но это ему не вернуло прежнего счастья и покоя.
Горячий ветер шуршал колосистой волной, пугая затаившихся до вечерней зари перепелов. На сверкающих изумрудно-палевых равнинах то там, то здесь проступали сочные жилки темных луговин и кустарников, спускающихся к Феколкиному оврагу.
Степан увидал поднявшегося в ниве человека.
Человек двинулся по ржи навстречу Степану. Скоро он вышел на тропинку. Это был Федор Огрехов.
Степан почему-то не удивился его появлению. Нахмурившись, разглядывал странную фигуру председателя сельсовета. Без шапки, со свалявшимися волосами и побуревшей от грязи бородой, Федор озирался по сторонам, не решаясь заговорить.
— Прячешься? — догадался Степан.
— А что попишешь? Такая планида вышла… У каждого своих бед на семь лет, а тут… На вот, читай!
Огрехов протянул исписанную крупным почерком бумагу.
В этой бумаге предлагалось всему мужскому населению в возрасте от 16 до 65 лет немедленно выступить на город. Каждый должен вооружиться чем может: винтовкой, дробовиком, револьвером, бомбой, вилами, лопатой, дубиной. Угрозы перемежались с просьбами. В конце сообщалось, что якобы в городе кем-то разогнан Совет и надо идти восстанавливать его. Приказ был подписан командующим повстанческой армией Клепиковым и начальником штаба Гагариным.
Брови Степана круто сошлись у переносья.
— Ты, значит, в призывном возрасте и решил дезертировать? — через силу улыбнулся он.
— Не в возрасте толк. Я личность общественная… Вон в Татарских Бродах председатель сельсовета не собрал людей — его и застрелил Клепиков на месте.
— Так, так… Понятно.
Они помолчали.
Степан задумчиво разминал на ладони сорванный колос, не спуская глаз с Огрехова. Еге не столько встревожила провокационная листовка, сколько недоговоренность в словах собеседника.
Огрехов что-то таил, высчитывал, примерял, боясь ошибиться. Вдруг он заговорил, отвечая на какие-то собственные мысли:
— Ежели вся округа поднялась — смерть за неподчинение… Что попишешь? Я вот сижу во ржи, а по спине черт борону таскает. Страшно! Может, оно правильнее сходить к городу — и с шеи долой! Мне власть худого не делала, и я ей не враг… Так только, для близиру со своими вилами пойду… — Он уже не мог удержаться. Глаза увлажнились навернувшейся слезой. — Вот она, Степан, рожь… Бессловесная, можно сказать, растительность. А подул ветер — и колосья в одну сторону, не то чтобы вразброд. Мужик под миром ходит. Ежели вся округа… Что тут попишешь? Живем по пословице: «Куда мир, туда мы!»
— Так что же ты прячешься?! — не сдержавшись, закричал Степан, и глаза его потемнели. — У тебя все уж решено и оправдано! Иди за своими вилами… Там встретимся! — Он указал рукой в сторону города и зашагал прочь.
Огрехов смотрел ему вслед жалостливо и виновато. Вдруг спохватился:
— Табачку-то, Степан… Возьми хоть на закурку! У меня хороший, с донничком!..
