Степан отозвался не сразу. Он встал, мрачнея и наливаясь гневом. Расправил широкие плечи.

— Ответить на твой вопрос не легко, Яков. А надо! Еще дедушка Викула, сшибленный царской плетью, поставил его перед нами. Его задавали мои друзья — шахтеры, порубанные на рудничном дворе Парамонова. И потому скажу тебе: если нам довелось выпрямить спину и подняться во весь рост — обязательно устоим!

Солнце близилось к закату, но жара еще томила людей. Все было накалено: камни, воздух, стены домов, крыши и дорожная пыль.

Толпа, заполнившая разлинованный колесами зеленый большак, нетерпеливо вскипала разноголосицей. Обходчик Тарас Уколов, балагур и непоседа, носивший за свой маленький рост и прежнюю службу в трактире прозвище Чайник, оповещал селян, стуча палкой о наличники:

— Эй, народ, живо на сход! Федор Огрехов привез новостей со всех волостей! Торопитесь, братцы, дюже сурьезные дела эти, что решаются в Совете!

Мужики дымили самокрутками. Между взрослыми шныряла детвора, пробираясь вперед. Подходили, точно на смотрины, принаряженные девки и парни, толкались женщины с грудными младенцами на руках.

За столом, вынесенным из бывшей съезжей избы под старую, рдеющую тяжелыми гроздьями рябину размещался только что избранный президиум. В центре сидел председатель сельсовета Федор Огрехов, с достоинством расправляя на груди волнистую рыжую бороду. Рядом, на краю скамейки, примостился безногий Яков Гранкин. Открывал собрание Степан.

Ему впервые приходилось открывать такое большое собрание. Он был польщен выпавшей честью и чуть дрогнувшим голосом попросил всех успокоиться. Был он в льняной рубашке, с вышитой грудью, ловко перехваченной в талии желтым армейским ремнем, чисто выбритый, загорелый, кудрявый.

— На повестке, товарищи, текущий момент. Стало быть, послушаем нашего делегата, вернувшегося с уездного съезда Советов. Ладно ли говорю? Поправьте, где не так. Меня в Германии ораторству не учили.

— Вали, вали! Мы все тут ученые! — засмеялись в толпе.

— Начинай, дядя Федор, — обратился Степан к Огрехову.

Огрехов встал, отдуваясь и потея. Долго, нерешительно откашливался. Авторитет выборного лица, которым он так гордился, обязывал его дать отчет Жердевке. Но ему легче было вспахать десятину, нежели выступить с речью.

«Мир велит, что попишешь?» — подбадривал себя Огрехов.

— Граждане мужики, — начал он не спеша, — на съезде много говорено… И все про нас — про народ, про матушку Расею. Тяжелые времена пришли с войной да с разрухой!

Огрехов снова кашлянул, чтобы передохнуть. Толпа молча ждала. В своей незадачливой жизни Федор сильно бедствовал, пока не подравнялся к средним крестьянам, и жердевцы уважали его за старательность.

— Скажу про немцев, — продолжал Огрехов. — Домогаются они присоединить к Украине три соседние губернии. Украину-то уже ободрали! Так вот, немчура уверяет, будто жители Орловской, Курской и Воронежской губерний желают стать украинцами…

Сход зашумел. Раздались возмущенные голоса: — Чего захотели!

— Подавятся эдаким куском!

— А как съезд им ответил? — заглушая других, крикнул Гранкин.

— Вестимо, как! — сурово повернулся Огрехов к безногому. — Врагам поводок нужен для захвата нашего края… А мы отписали: у нас, мол, от Николашкиного хомута еще не зажила холка!

В толпе послышались возгласы одобрения:

— Правильно!

— Хрен редьки не слаще!

Огрехов перечислял, загибая пальцы… Не один только немецкий сапог топчет русскую землю. Пошла на открытый разбой Антанта — бывшие царские союзники. Из Америки, Англии и Франции плывут корабли с войсками и оружием для белых генералов. Врагов много! Но самый страшный, самый беспощадный — голод!

Подняв руку, Огрехов указал на тучные поля. Овсы густо зеленели. Сизый туманец стлался по долине, прикрывая наливавшиеся ржаные колосья от пагубного зноя. Новина далеко! А страна, надорванная четырехлетней бойней, уже отказывала пролетарию в жалкой восьмушке хлеба.

И Федор мысленно прикинул: а у меня в амбаре хватит ли до первого обмолота? Выходило, что хлеба немного даже останется, если не месить кобыле, и он успокоился.

Слушая о голодающих рабочих, Тимофей закрутил головой. Мучительно отозвались в нем собственные лишения — удел забытого миром бедняка.

«Голод? — насторожился Бритяк, скрипнув хромовыми сапогами. — Хм, скажи на милость… Да, наверно, голод, судя по мешочникам. Надо, значится, попридержать зерно — должны подняться цены!»

Десятки людей думали о голоде, каждый по-своему. Здесь были и ужас, и опасения, и расчет.

— А потому, граждане мужики, — сказал в заключение Огрехов, — прислала нам Москва декрет о комбедах. Настал, знать, срок и на деревне тряхнуть имущий класс… Комбед является, натурально, комитетом бедноты. Дополнительным, то есть органом на предмет усиления власти. — И, так же не спеша, Федор сел на место, вынул кисет самосада, сдобренного для запаха желтым цветком овражной травы — донником, и начал крутить цигарку.

К нему потянулись мужики, — одолжиться на закрутку. Говорили, кто поречистей, да и то с оглядочкой. Уж очень круто поворачивались события.

— Дополнительная власть требуется? — тоненько пропел чернобородый Иван Чибисов, прозванный за необыкновенную лютость Волчком. — Любо-дорого! Только кому ж, мальчик, работать, ежели мы поголовно начальниками заделаемся? — спросил он, называя председателя сельсовета, как и всех, кого не уважал, мальчиком.

Бритяк, довольно ощерившись, крякнул. Но из самой гущи фронтовых гимнастерок, холщовых рубах и женских платков донесся голос солдатки Матрены:

— Не бойся, Волчок, тебя не выберем! Ты свое отходил в старостах!

Вокруг засмеялись. А Федор Огрехов так и впился глазами в добродушно-смелое лицо солдатки, лишь сейчас заметив ее дородность и привлекательную полноту.

«Обласкала… Вот это баба!» — думал он, невольно вспоминая все неудобства своего положения вдовца.

— Бабы — едучее племя! — попробовал Волчок отшутиться. — Попадешь им на зубок — прощай, голубок!

— Ты не верти хвостом, знаем тебя! — наступала Матрена. — Помнишь, заслонку от печки за недоимку унес? Ребятишек моих в крещенские морозы хотел доконать, прах вороной!

Степан хмуро и напряженно смотрел из-за стола. Он забыл о, собрании, о председательских обязанностях. Ненависть и обида Матрены острой болью откликнулись в нем.

«Кулачье налегке отыграться желает, — догадался он, наблюдая трусливое шутовство Волчка. — Комбед им, что собаке намордник. Да народ сейчас не даст маху. Хорошее-то начало не без доброго конца»..

— Пр-рошу слова! — напирая по-кавалерийски на «р», долетело издали.

Сквозь толпу протискивался моложавый человек в белой косоворотке и синих офицерских галифе, заправленных в коричневые краги. Он был среднего роста, плотный и румяный, с черненькими усиками. Смоляные волосы гладко зачесаны назад.

Что-то напоминало в нем ловкача-барышника, самоуверенного проныру, знавшего себе цену и умевшего на ходу оценить любой товар.

— Клепиков! Клепиков! — пронеслось по толпе. Клепиков — прямо с дороги. Он прискакал верхом на взмыленной лошади и остановился у Бритяка. И хотя эсеровский главарь частенько наведывался в Жердевку, имея дела с Афанасием Емельяновичем и присватываясь к Аринке, теперь его посещение насторожило селян.

Краснорожий, губастый Глебка, сын Волчка, в желтой японского сукна гимнастерке, услужливо подставил приезжему табуретку. Клепиков легко вскочил на нее, пошатнулся, но удержал равновесие. Начал громко, внятно, самоуверенно:

— Товарищи! Сущность текущего момента ясна. Находясь в приграничной полосе с оккупированной немцами Украиной, мы первые становимся жертвой политической игры… Германия требует еще три губернии. Что же привело нашу державу к таким чудовищным и позорным уступкам?

— А кто же уступает? — спросил Степан, рассматривая оратора в упор.

Клепиков быстро сообразил, откуда можно ждать серьезного противодействия. Степан ему сразу не понравился Своей осведомленностью и боевым, обстрелянным видом.