— Ух, бесстыжая — прется на народ! — закудахтала в толпе старостиха, жена Волчка. — Глаза бы сгорели после такого блуда… А ей хоть бы что!

Со стороны шикнули:

— Нашлась, глядите-ко, совестливая! Прямо из-под венца Глебку в подоле принесла!

Кто-то громко засмеялся, словно помирил злоязычных соседок, и опять водворилась тишина.

Настя не оглянулась, будто ничего не слышала. Улыбалась напиравшим на нее теткам, показывала дочку, равнодушно смотревшую из своего гнездышка.

Она миновала толпу и вышла на большак, поскрипывая валенками по снегу. Вдруг из нависающей вечерней мглы показалась еще одна фигура. Настя невольно остановилась, узнав Аринку. С минуту они рассматривали друг друга в упор, тяжело дыша, не находя слов для разговора. Наконец Аринка, откинувшись назад, покатилась со смеху.

— Не бойся, подруженька! У нас с тобой песня еще не допета! Может, и на моей улице будет праздник… Покажи птичку-то! Не чужая — племянницей кликать стану! Ого, вся в Ефима! Рыжая! Пропади я пропадом, если вру!

— Да ты разве не в городе? — спросила Настя. — Нынче, я слышала, Клепикова в трибунале судят… Или уж забыла его?

Аринка повела плечом, ответила нараспев.

Вероятно, дочь Бритяка готовилась к серьезному столкновению. Ноздри ее раздувались, в глазах ходили мутные волны злобы. Однако решительный вид Насти, спокойно отразившей первый наскок, смутил Аринку. Резко повернувшись на звуки гармошки, долетевшие из-за ближайших дворов, она крикнула:

— Пойду гулять… Меня горем не сшибешь, словом не обидишь! Я — двужильная! Кланяйся, Настюха, отцу моей племянницы… ежели случайно встретишь! Да не задирай носа высоко! Чужой бедой не насытишься!

И вскоре над деревней взвилась вместе с переливами гармошки звонкая частушка. Аринка бесилась. Она пела и смеялась с отчаянной бесшабашностью.

Пройдя по скользкой от полозьев дороге, Настя свернула к огреховской избе. Она теперь много думала о детях приемного отца, прозябавших в нищете и сиротстве. — Заранее решила: по приезде в Жердевку обстирать ребятишек, а потом забрать их в коммуну.

Дети, узнав издали Настю, выскочили в сени. В темном провале двери замаячили белобрысые головы Варьки, Саньки, Польки, прыгавших и что-то радостно кричавших.

Настя улыбалась им, ускоряя шаг. Каждой кровинкой чувствовала, до чего ей дороги эти бедные девочки.

— Настя приехала! Настя приехала! — кинулись дети, чуть не сбив ее с ног.

— Постойте! А то я гостинцы рассыплю, — смеялась Настя. — Вы небось одни дома?

— Нет, у нас тетя Матрена, — ответила старшая, Варька.

«Матрена?» — Настя даже остановилась в недоумении, представив себе солдатку, изувеченную Федором Огреховым, зачем-то посетившую его дом.

Она вошла в избу и действительно увидела Матрену, которая вытирала у загнетки руки после мытья посуды. Солдатка, еще не совсем оправившись от болезни, слегка горбилась и покашливала, но в лице, покрытом сетью преждевременных морщин, было тихое умиление и покорность судьбе.

— Ах, господи… Не гляди так на меня, дуру непутевую, — заговорила Матрена, опустив руки и потупив глаза перед Настей. — Навещаю вот сиротинок… по-соседски… Моих тоже не забывали добрые люди, когда пропадала мать!

— Да я ничего… Сама-то как, не хвораешь? — участливо спросила Настя, сообразив, что женщина почему-то скрывает от нее истинную причину посещения.

— Обо мне чего толковать? Пожила и хватит… Ребятишки — боль наша горемычная! По малолетству-то не думают и не гадают, куда загонит их нужда!

Дети, разобрав гостинцы, унесли Машу на печку и забыли о взрослых, развлекаясь малюткой. Там слышались возня, смех.

Настя и Матрена сидели рядом на лавке, странно ослабевшие, охваченные волнением дружбы. Шепотом изливали сокровенное, о чем боялись даже признаться себе. Здесь Настя впервые после мятежа упомянула о Ефиме… Его таинственное исчезновение не давало ей покоя.

— Мало их, живорезов, по лесам шатается! — сказала Матрена. — Выкинь из головы! Твоя дорожка, Настюха, выровнялась! Иди, не кручинься!

— Да ведь и Степан мучается… Он не говорит, но я-то чувствую! До сих пор будто стоит между нами третий… погубитель нашего счастья!

Они помолчали. Вдруг Матрена придвинулась, робко роняя слова:

— Уважь старуху, замолви перед Степаном… простить бы Огрехова, шут с ним, ежели вернется! Бог ему судья… Ударил он меня не по злобе — это я доподлинно знаю. Не враг он нам!

Настя выпрямилась.

— Как же не враг? А на город пошел!

— Пошел из-за страха, думал беду стороной обогнуть… Я-то простила! Пойми: у нас дело семейное… Мы с ним давно одной думкой жили! — И Матрена, вздохнув, добавила: — Не по-соседски… вру я, старая! По-родственному захаживаю сюда…

— Хитрая ты, однако, — улыбнулась Настя. Солдатка смякла, заалела, точно уличенная в чем-то запретном.

— Не знаю… Раньше он мне казался уж больно потешным. Помню, ехал с возом снопов через ручей, камень-то и застрянь под колесом. Лошаденка плохая, дергает, а все ни с места… Тут Федор отпряг ее, привязал сзади телеги и, взявшись за оглобли, сам потащил жито в деревню. Везет и ругает кобылу: «Тебе же стыдно перед народом, лежебока!»

И проведя рукой по лицу, досказала:

— Потом в мясоед меня просватали, а на масленице и Федор женился. Я видела, как он скрутил на свадьбе цигарку из трехрублевки: «У нас, мол, денег — куры не клюют!»

— Форсист, — согласилась Настя, — из последних сил тянулся за богачами… На том и подсекла его беда!

Она оставила Матрену, пообещав ей свое содействие. Шла через синевато-искристый при луне большак, облегченная и внешне спокойная, но в сердце росла, словно живая, непостижимая тревога.

Вернувшись домой, она застала беседу Степана с мужиками в полном разгаре. Первое, что бросилось ей в глаза, это красные, распаренные в духоте, возбужденные лица всех участников посиделки, наперебой доказывавших преимущества жизни в отведенном под коммуну имении. Они перечисляли, размахивая руками, как раз то, о чем говорил Степан в конце обеда родителям, и с такими подробностями, будто каждый из них уже неоднократно обдумывал и примерял к себе эту новую жизнь.

— Барская земля завсегда впятикрат давала супротив нашей, — глухо и медленно говорил Роман Сидоров. — А лес… Мы пропадаем без леса! Кнутовище негде вырезать! За оглоблей едешь-едешь, почитай, целый день!

— Сенокос зайдет, — вспоминал, почесывая дегтярную макушку, Алеха Нетудыхата, — как зайдет сенокос… У нас махаешь-махаешь косой по голым буграм… да!

Махаешь-махаешь… Чаво там! Ребро за ребро заходит! Хвать — корове зимой бросить нечего. А то — пойдешь, бывалыча, на поденщину к барину… Да! Выйдешь на зорьке… Гонишь ряд, ан в ряду-то хоть копну клади! На косе каждый раз вязанку пудовую несешь!

Степан переглянулся с Настей, довольный тем, что не ему приходилось доказывать состоятельность выдвинутой идеи, а сами крестьяне утверждали ее всесторонней защитой. Но когда он спросил напрямик, кто из них пойдет с ним в коммуну, посидельцы разом утихли… Начали вздыхать, почесываться и вдруг заторопились домой.

— Эх, Степан Тимофеевич, — завертелся по избе Чайник, отыскивая шапку и рукавицы. — Умные речи дурака не искалечат, а в своем-то углу жить милее. Прощевайте!

Это озадачило и расстроило Степана. Он вышел следом на улицу, порываясь остановить мужиков и узнать причину столь непонятного поведения.

Дома Степан заговорил с отцом, ища поддержки. Однако и Тимофей не собирался идти в коммуну.

— Что ты, сынок? Мыслимо ли дело оставить насиженное место, — гудел он, не поднимая глаз на сына. — Тут мы родились, тут и помирать будем, не зарясь на чужое добро.

— Да какое же оно чужое? Все теперь наше, народное!

— Ты говоришь: «наше»… А кто его нам добровольно отдал? — упрямился старик.