Мендвилл вздрогнул; она заметила, как внезапно задрожали его губы и побелели, даже под слоем краски, щеки. Однако он все же отменно владел собой и сказал твердо, даже с достоинством:

— Я сражаюсь за свою жизнь. И если мне предстоит потерять ее при вашем, Миртль, содействии, то прежде, чем меня поставят перед командой с мушкетами, я обеспечу такой же бесславный конец вашему мужу. Но, чтобы достичь этого, мне придется пожертвовать и вами. Я не сумею оставить вас в тени. Такой будет цена вашего упорства и черствости. Сжальтесь надо мною, и ни полслова о том, что знаете. Тогда, пусть даже мне выпадет наихудшее, клянусь Богом, я, в свою очередь, промолчу и отправлюсь умирать, не проронив ни единого слова, которое могло бы повредить вам или Лэтимеру. Таковы мои условия.

Мысли путались в голове Миртль; она попыталась сосредоточиться.

— Мне повредить вы сможете, это понятно. Но при чем тут Гарри? Втянуть его вам ни за что не удастся. Нет, не удастся! Вы попросту хотите меня запугать. Трус!

— Ах, оставьте. Подумайте лучше — вас обвиняют в соучастии, и что, по-вашему, за этим последует? У тех, кто будет вами заниматься, возникнет первое естественное предположение: соучастие было осознанным и преднамеренным. Вы по доброй воле навещали отца. Живя в его доме, я собирал и переправлял британцам полезную информацию. От кого, спрашивается, я получал эту информацию? От вас, конечно. Такое предположение будет сделано непременно. А где, со своей стороны, добывали ее вы? От кого, как не от собственного мужа, вы могли получать сведения?

— Выходит, Гарри Лэтимер сознательно выдал нечто такое, что могло принести пользу врагу? И вы надеетесь, кто-нибудь вам поверит?

— Нет. Но это и не обязательно. Он мог проявить и, надо думать, проявлял легкомыслие и делился с вами разными новостями. А во время войны несдержанность — это преступление, караемое смертью, ибо последствия ее ничем не отличаются от последствий предательства.

Миртль похолодела. Ее воля была сломлена, и когда она немного пришла в себя, сил ей хватило только на то, чтобы горько посетовать:

— О, как жестоко я наказана за то, что положилась на ваше слово!

Мендвилл вздохнул и отвернулся.

— А меня преследует какой-то злой рок. Всегда вы меня неправильно понимаете. Я служил вам так преданно, как ни одному человеку на свете. В былые дни я спасал вашего жениха, и не один, а полдюжины раз; однажды спас, когда его смерть могла открыть мне путь к осуществлению самой заветной мечты. И теперь, стоя, быть может, на краю могилы — что я имею? Я заслужил лишь ваше презрение. Где твое милосердие, Господи!

Его притворное отчаяние тронуло Миртль помимо ее желания.

— Вы нарушили свое слово, — повторила она, едва ли не оправдываясь.

Мендвилл почувствовал перемену в ее настроении и пылко воскликнул:

— Я ненавижу себя за это! Но разве у меня был выбор? — и закончил скорбно: — А вы отказываетесь стать на сторону элементарной справедливости, хотя понимаете, что я сам себе не хозяин.

— Вы не хозяин своей чести?

— Нет! — выкрикнул он, впервые за весь разговор дав волю голосовым связкам. Но сразу же сбавил тон и перешел к объяснениям. Мендвиллу было не занимать чувства собственного достоинства. Его высокая фигура стала, казалось, еще выше. — Моя честь принадлежит моей стране, и страна ею распоряжается. Сдержав слово, данное вам, я должен был бы нарушить присягу, данную Англии. Мне приказали вернуться в Чарлстон, и я подчинился — вот и все. А дальше — я уже сказал, что буду бороться за свою жизнь до конца. Чтобы по-прежнему целиком посвящать ее службе моей родине. Это все, что у меня осталось. — И с просветленной грустью добавил: — После того, как вы стали женой Лэтимера.

Печальное и трогательное добавление только усилило смятение Миртль. Она стояла перед ним в нерешительности, он же, считая, что, несомненно, сказал достаточно, с опущенной головою ждал ответа.

Неожиданно они заслышали быстро приближающиеся шаги. Миртль узнала походку мужа, и ее смятение начало перерастать в панику. Как сквозь сон она услышала гнусавый голос квакера Джонатана Нилда. Позже она не могла вспомнить нечто жизненно важное, сказанное им; в памяти остались только его лживые сентенции. Начав говорить, Мендвилл быстро и бесшумно повернулся спиною к двери, чтобы не видеть, когда она откроется.

— …И поэтому, мадам, ты понимаешь, как мне не терпится вернуться на мою плантацию. Я очень встревожен всем этим безбожием, которое творится вокруг, и тем, что мое путешествие может затянуться.

Дверь отворилась; в проеме стоял Лэтимер. Он цепко осмотрелся, но не удивился, ибо Миддлтон, не в силах вынести бремя ответственности, навязанной ему поступком миссис Лэтимер, в конце концов разбудил майора и доложил ему о случившемся.

Миртль, с трудом держась непринужденно, посмотрела ему в глаза. Ее собеседник, зная о появлении Лэтимера, продолжал, стоя к ним спиной, притворяться, что не заметил его прихода, и монотонно бубнил:

— В это время года молодые побеги так же нежны и уязвимы, как новорожденные дети, и требуют неотступных забот земледельца. Хоть я и веду выгодную торговлю с другом Кэри, но знай я, что меня так задержат, никогда не предпринял бы эту последнюю поездку. Мне давно нужно быть на плантации, чтобы захватить первые теплые дожди и заняться пересадкой, иначе за эту сделку я могу заплатить потерей целого урожая. Скажу тебе, мадам…

Мендвилл чуть обернулся и будто бы уловил боковым зрением, что дверь открыта. Он резко оборвал себя и повернулся лицом к стоящему там человеку. Он переждал мгновение, затем слегка поклонился.

— Друг, — сказал он, — ты — майор Лэтимер, которого я жду?

— Вы не ошиблись, — ответил Лэтимер. Он прошел вперед, оставив дверь открытой настежь. Он тепло, но укоризненно, обратился к жене. — Миртль, это не очень благоразумно…

Квакер не дал ему договорить:

— Прошу тебя, не брани леди за то, что она из сострадания пришла скрасить скуку моего одиночества.

— Мистер Миддлтон сообщил мне только то, что пришел мистер Нилд, — нашлась Миртль. — Он не сказал, что ты за ним посылал. Вот я и подумала: вдруг он пришел по поручению отца…

Облачко озабоченности на лбу Лэтимера рассеялось, и он улыбнулся:

— Ну, ничего, это неважно. А ты не знала, что мистер Нилд находится в Чарлстоне?

— Нет… пока мистер Миддлтон не обмолвился, что он у нас.

— Хорошо, хорошо, дорогая. А теперь, полагаю, тебе лучше оставить нас вдвоем.

Гарри проводил ее и прикрыл за нею дверь.

Миртль вышла, оглушенная, со свинцовой тяжестью в груди. Похоже, она окончательно запуталась в тенетах лжи.

Лэтимер считал, что Миртль осведомлена о делах Нилда с ее отцом не больше остальных, и ни о чем не спросил жену. Если связь Нилда с Кэри имела, помимо торговли табаком, другие цели, то они держали бы Миртль в таком же неведении, как и самого Лэтимера. В самом деле, это подтверждали слова квакера, услышанные Гарри в те секунды, когда, как ему казалось, Нилд не подозревал о постороннем слушателе. Тем не менее Гарри предпочел бы, чтобы его жена не вела беседы с человеком, который находился под подозрением: подобные факты, всплывая наружу, наводят на размышления и порождают вопросы, от которых Лэтимер желал бы уберечь Миртль.

Он прошел вперед мимо квакера — специально, чтобы вынудить того повернуться лицом к свету. Майор начал с любопытством изучать своего гостя. Он нашел его странным, но затруднился бы сказать, в чем заключалась его странность. Разве что вот застывшее на лице Нилда застыло выражение изумления, которого не было ни у одного знакомого Лэтимера. Какая-то отвратительная борода… Нет, трудно себе представить, что ее вырастили для маскировки. Такое запоминающееся выражение лица никакой растительностью не скроешь.

Помня данные ему инструкции, Лэтимер обратился к посетителю изысканно вежливо:

— Весьма сожалею, мистер Нилд, что причинил вам неудобство этим вызовом, и простите за то, что заставил вас ждать.