Ушли мы со Змеей по пляжу далеко на восток, туда, где поросший сосновым лесом береговой обрыв осыпался и ронял стволы в воду. Там мы купались в чудесном заливчике, целовались… ну и все такое прочее…

— А знаешь, здесь заповедник орлана-белохвоста? Ты была когда-нибудь в зоопарке?

— Хм…

— И зубры здесь есть. Заповедник. Ты когда-нибудь видела зубра? А та гора над нами называется Галочья гора.

— Ну.

— А если ты начнешь копать здесь, на пляже, то через пару минут докопаешься до воды, честно.

— Ну.

Я захохотала, просто на меня напал хохотун, как на того психа, что меня сюда привез. Парень хочет культурно девушку в зоопарк пригласить, мир показать, потому что она в детском доме ничего не видела, а она, видите ли, смеется. Вот так он на меня подействовал. Вот такие они, бандиты. Вроде как твердые, а в моем присутствии всегда мякнут и ведут себя, как ученики, и уши у них торчат и краснеют. Поэтому меня всегда к ним тянуло, так что если любить, то только бандита. Может, это какое-то сексуальное извращение, охотно поверю, какая-нибудь бандитофилия, во всяком случае, у меня это есть. Вот уже и Змея исповедуется мне, как он, будучи маленьким мальчиком (какой должно быть сладенький был!) с торчащими ушами, продался силам зла, отрывал крылышки у бабочек. Ждал, когда жук заползет в цветок мальвы, а потом защиплял цветок бельевой прищепкой, стряхивал жука в баночку и пшикал в него дезодорантом и т. д. Спичкой будил днем ночных бабочек и не давал им спать, кричал им над ухом: «Рота, подъем!», а ведь известно, что для ночной бабочки день это ночь.

— Эй, Змея…

— Что?

— А насчет той воды, ты пиздел, что можно докопаться? Ты хоть знаешь, сколько надо рыть, когда колодец копают?

И тогда мы начали копать. У самого берега. И сразу нашу дыру заполнила вода, хоть рядом лежал сухой белый песок.

— Видишь? Море не кончается берегом, оно идет под землю, оно уходит под нас, под дюны, оно везде. Море безбрежно.

— И под домами в Варшаве?

— А там оно самое грязное. В море на дне, под лесами, под городами, лежат утонувшие остовы кораблей еще той эпохи, которая была задолго до динозавров. Ржавеют там несметные сокровища, но они слишком глубоко, чтобы хоть кто-то мог до них докопаться… Только копать и копать… А как там твоя дырка?

— Тоже уже мокро.

— А как насчет зубров, ха-ха…

— Спрячь лучше своего зубра в заповедник, а то вон группа школьников на горизонте. Нет, погоди, дай я его еще немного поглажу.

— Тыне особо, а то этот зубр того и гляди плюнет в тебя.

— Да ладно, они пока еще на волнорезе. Плюй!

Сижу вся разбитая в забегаловке. Пограничный переход «Будзиска», паркинг в населенном пункте Рудка. На плазменном телевизоре неестественных размеров клипы с канала «Viva». Девушки из обслуги, выдержанные в стиле «лопни, но держи фасон», то и дело громко кричат:

— Суп — 24, рулька — 35! Рубец — 50! Поджарка — 15!

Тревожит тенденция, какие опасности грозят фигуре женщины, занятой в мужской профессии. Нет чтобы заказать: Чечевица! Проростки! Побеги — 180!

— Пошлите эсэмэску со словом «ИЗМЕНА» и ответьте на три простых вопроса о вашем партнере/партнерше, и вы узнаете, верен ли он вам. За все только два девяносто девять. Сегодня наша тема: потребление витаминов, фруктов, — щебечет телка с ТВ. — А теперь самый новый клип Вальдека Мандаринки «I can’t dance»[71].

Сегодня я не еду. А пошлю-ка я все это к чертовой матери и еще пошлю эсэмэску на водопад Анхель шефине со словом «ИЗМЕНА», неважно, сколько это будет стоить. Устанавливаю новую шайбу, придется переждать девять часов, потому что денег на новые штрафы у меня нет. Есть здесь неподалеку отель «Небраска», в котором никто никогда не живет, все номера пустуют, тысячи пустых номеров, обслуга постоянно скучает и убирает уже сто раз убранные номера. Единственная достопримечательность — дорога 655; маловато для отеля с тысячей номеров. Понятное дело: отмывают деньги и все такое. Всем заправляет Дед, не тот знаменитый, а другой дед. Впрочем, тоже знаменитый. Заночую. Как приятно быть единственным обитателем в отеле-тысячнике. Архитектурный улет. Мешанина современного аэропорта с колоннами, лестницами, искусственными водопадами с голубой подсветкой и вообще — с фестивалем песни в Сан-Ремо. Посылаю эсэмэску одному знакомому пареньку, Эмилю, он здесь работает уборщиком. Много раз мне рассказывал про этот отель. Перед большими пластиковыми дверями с тротуарной плитки меня приветствует надпись: «ANNO DOMINI 2009».

Эмиль. Он красивый, по-своему… Он такой… такой… такой, ну… большой, я бы даже сказала — переросток. Когда-то я спала с ним и успела рассмотреть его тело внимательно. Спина как у регбиста, метр в ширину. Осмотр длился всю ночь, потому что очень большие пространства надо было изучить, одна нога сколько заняла, это тело-Россия, тело-Сибирь, пустые пространства на карте, бескрайние дали спины, восходы и заходы солнца за горизонты ягодиц, полюса рук, белые ночи внутренних сторон ляжек, потому что такое тело — это Тело Севера… Такие тела никогда не бывают идеальными, слишком уж они велики, то же и громадные пространства — вроде покрыты снегом и вечной мерзлотой, но потом обязательно в конце концов дойдешь до городов, деревень, кочевых стоянок, лагерей.

В итоге пошли с ним вместе на пиво.

Перед забегаловкой вертится маленький чумазый цыганенок в маечке с надписью «Hugo Boss». Лет ему, наверное, десять, а лицо как у шестидесятилетнего. За ним следят цыганки. Осветленные пергидролем волосы, сколотые пластмассовыми бабочками в пучок. Или в платках. Золотые зубы, темные круги вокруг глаз, дети, курящие сигареты и вдыхающие клей. Маленькие девочки, которые рождаются сразу беременными на приличном сроке, и сразу в тяжелых золотых сережках, и сразу с окурком и золотым зубом во рту.

Одна девочка ест котлету. Роняет ее на пол.

— Ашабашашама котлета! — кричит девочке старая цыганка, поднимает котлету с пола, дует на нее и подает малышке, чтоб доела. Это их типичное употребление наших слов. Трататата и — хоп! — что-нибудь наше, понятное, типа «котлета».

Вдруг среди них я замечаю красавчика-цыгана. Сколько ему может быть? Двадцать два? Брови черные, сросшиеся, волосы гелем уложены, в глазах огонь и дым, в глазах у него что-то такое, чего нет у наших, что-то привезенное из Индии, из трущоб, что-то дикое, связанное с огнем и дымом. Бачки выровнены по линейке, серьга в ухе.

К нам подбирается маленький цыганенок:

— Не желаете купить инструмент? Дешево! — говорит он таким конспиративным шепотом, будто речь идет, по крайней мере, о героине.

Уже собираюсь отказаться, потому что знаю я эти их инструменты, но чувствую на себе взгляд красавчика-цыгана. А все вокруг смотрят, как пройдет сделка.

— Посмотреть можно…

Цыганенок от радости чуть не пляшет. Ему уже кажется, что мы купили эти инструменты. Петляя через улицы, образованные запаркованными дальнобойными фурами, он ведет нас к «мерсу»-легковушке, которая выглядит будто прямо из салона. Новенькая. Какая-то навороченная, стилизованная под пятидесятые годы модель с полным фаршем. Стоит перед ней пожилой толстый цыган с глазами в черных полукружьях, безупречно белой рубашке, в выглаженных в стрелку костюмных брюках, в длинноносых ботинках, как на свадьбу, с печаткой, с пидараской[72]. Поляки не пользуются пидарасками, вышли из употребления сразу же, как получили это свое название. Название уничтожило предмет.

Грязный цыганенок гордо представляет нас и что-то говорит по-цыгански, вворачивая наши слова. Тратататата и — дрель. Хашрабатраната дрель. Старик нажимает на брелок, и авто послушно отвечает двойным сигналом. Открывает багажник. Там лежат бошевские дрели, чемоданчики с комплектами инструментов и канистры с бензином. Разумеется, дешевле, чем на колонке.