— Ладно. Сегодня же освободите мастерскую, перебирайтесь в общее убежище. А об остальном не беспокойтесь.

В тот же день начальник ПВО навестил Кати Андраш. Их беседа продолжалась примерно полчаса. Когда начальник ушел, Кати объявила в мастерской осадное положение. Был избран штаб из трех человек. Того, кто не подчинялся распоряжениям штаба, немедленно удаляли из мастерской. Военное предприятие и впредь будет существовать, только немного сбавит темп работы. Подвальный коридор возле дровяных складов забаррикадируют. У кого документы не в порядке, переберется туда и будет сидеть там безвылазно до тех пор, пока не кончится война. Несколько человек, чье положение не столь опасно, будут добывать продовольствие, ходить за водой и предупреждать остальных, если нагрянет облава…

Вальдемар Цинеге, он же служащий кафе «Фрателли Дейсингер» Ференц Барта, в мае месяце скрылся от мобилизации. Почему это он перекрестил себя в Вальдемара Цинеге? Так просто. Понравились ему эта фамилия и имя человека, пострадавшего от бомбежки, и он присвоил их, сделал себе фальшивые документы. Цинеге перебрался в дом на улице Шандора Петефи и, не дожидаясь назначения, самолично нацепил на рукав повязку начальника ПВО. Поскольку никто не возражал и не претендовал на эту должность, полную треволнений и беготни, и поскольку он мудро и справедливо улаживал споры жильцов, все уверовали в законность его полномочий. Он давно уже подозревал, что в шляпном салоне, именуемом военным предприятием, что-то не в порядке, но вовсе не думал докапываться до существа дела. А сейчас, во время разговора с Кати, ему пришла на ум блестящая идея.

— Барышня Андраш, я не стану проверять, у кого законные документы военного предприятия, у кого нет… У меня только будет к вам одна просьба. Примите нескольких рабочих, которых я сам предложу.

Кати раскрыла рот от изумления.

— С превеликой радостью, но ведь питание… удостоверения…

Вальдемар Цинеге, он же Ференц Барта, засмеялся.

— Давайте не будем играть в прятки. Вы хотите спасти кучу евреев и политических, а я хочу спасти восемь своих товарищей по армии. Вы спрячете и их, а я по возможности буду доставать фасоль, картошку и все передавать вам. Им не нужно ничего, даже удостоверений военного предприятия. Вы только забаррикадируйте семь-восемь отсеков дровяного склада и спрячьте там людей на эти несколько дней…

После этого мастерская заметно уменьшилась; здесь с трудом удалось разместить швейные машины, гладильные доски, две болванки и четыре постели. Во внутренней, скрытой части помещения восемь дезертиров и тридцать беженцев с нетерпением ждали конца этих «нескольких дней».

Так прошло рождество, прошел сочельник, наступил Новый год. а война все еще бушевала где-то тут, рядом, между домами.

Бомбардировки, голод, жажда, нилашистские облавы, немецкие приказы о строительстве укреплений из щебня, дверей, опрокинутых трамваев, магазинных жалюзи, тушение пожаров и спасение жизней… Каждая минута была полна ужасов, и все же создавалось впечатление невероятного однообразия. И дни и ночи казались бесконечными.

После Нового года по совету начальника ПВО пять работниц, которых жильцы дома знали и раньше и к чьим удостоверениям ни при какой облаве нельзя было придраться, перебрались в общее убежище. Двое остались сторожить в мастерской — на всякий случай.

Документы Агнеш тоже были более чем сомнительны. «Беженцев» из Секейудвархея скрывалось в Будапеште столько, что, по скромным подсчетам, в небольшом трансильванском городишке должно было бы проживать не пятнадцать тысяч, а пятьсот пятнадцать тысяч человек. Военное удостоверение шляпного салона было действительно только до пятого декабря. Но Агнеш не хотела перебираться в забаррикадированную часть подвала, ни за что на свете не хотела больше прятаться. Все ужасы недавнего одиночества и бессилия еще продолжали жить в ее сознании. Она не соглашалась проводить в заточении ни одного дня, ни одного часа.

— Да ведь мы и так живем в заточении… Из подвала все равно нельзя выходить, — уговаривала ее Кати.

— Пойми… здесь по крайней мере я могу ходить, передвигаться, а там совсем как было на складе.

«Ты ставишь под угрозу не только себя», — хотела сказать Кати; она была главной в избранной тройке, но у нее не хватило мужества приказать Агнеш. Она посоветовала подруге не спускаться в общее убежище, а остаться в мастерской в качестве охраны.

В тот день, когда Ач пришел в мастерскую, Агнеш сидела на закроечном столе в компании двух девушек и с самого утра спорила с ними о том, к чему больше подходит шпинат — к котлетам или глазунье. Видя, что им не договориться, девушки перешли к пирогам с маком. Эти пироги ежедневно входили в программу диспутов. Что лучше — лапша с маком, картофельное пюре с маком, клецки с маком, пироги с маком или маковая слойка? Ач еще в коридоре услышал спор и вместо приветствия, входя в мастерскую, сказал:

— Варите клецки, пеките слойку, и я готов решить ваш спор…

Девушки засмеялись. Они и сами вместо того, чтобы болтать, охотнее бы поели, но что поделаешь…

— Прекратите, а то мне станет дурно, — крикнула одна из девушек, — слюны полон рот… — Она на самом деле до того побледнела, что девушкам пришлось принести ей воды и они пообещали больше о пище сегодня не говорить.

Кати от радости побледнела, когда услышала от прибежавшей за ней Гизи Керн, что пришел Пишта Ач. Широко раскинув руки, она сломя голову помчалась ему навстречу.

«Как она похудела, — ужаснулся Ач, увидев ее издали. — От голода и от тревоги, — и, глядя в плачущие и в то же время смеющиеся, сверкающие глаза Кати, он смутился. — Как бы там ни было, я должен был прийти к ней после рождества».

— Катика!

— Пишта!

— Ну, не плачь, уже недолго осталось… вот увидишь.

— Но доживем ли мы?

— Разве такое можно спрашивать?

Ач пришел к Кати всего на несколько минут — попросить ее сходить на квартиру к Сентмарьяи, но о себе ничего говорить не собирался. Кати не должна знать, что он тоже скрывается, что больше не может вернуться в больницу, что он носит с собой кассету с радием. Кати ничего и не спрашивала, только с трепетом смотрела на Пишту, который рассказывал про маму, что она чувствует себя хорошо, что на фронтах положение весьма утешительное, что в Зугло уже вошли части Красной Армии, что Чепель освобожден, что Швабская гора тоже освобождена и теперь осталось ждать несколько часов, всего лишь несколько часов… А о том, как идут его дела, что творится в больнице, чем он занимается, получил ли броню — обо всем этом он помалкивал.

Кати хотелось попросить, чтоб Пишта остался с ней, но вместо этого она спросила, слышал ли он о советских парламентерах.

— Неужто правда, что немцы убили их?

— Правда.

— Но ведь тогда… тогда русские… тогда нас уже не защитит международное право… здесь не останется камня на камне!

— Русское командование не позволит, — прошептал Пишта, нагнувшись к самому уху Кати. — Пришла телеграмма войскам… город пощадят.

«Откуда ты знаешь?» — выразилось в недоуменном взгляде Кати, которая не сводила глаз со своего жениха.

Глаза Ача, его спокойная улыбка наполняют и ее сердце доброй надеждой. Да разве их может постигнуть беда, когда они так любят друг друга и так молоды?.. Идет весна, они будут свободны, в мае поженятся.

Ач молча смотрел на раскрасневшееся лицо Кати. Ему хотелось прижать ее к себе, защитить, приласкать и никогда больше не расставаться с ней. Но что поделаешь, хочешь или не хочешь, а надо сказать, зачем пришел.

Кати знала дом, где жили Сентмарьяи. Она не раз носила шляпы в соседнюю квартиру. Теперь она внимательно слушала, как надо проникнуть в ту комнату и что следует напечатать на почти пустых бланках.

Ач объяснял с нарастающим беспокойством. Каким простым казался ему план, пока он шел сюда. Но сейчас, когда приходится посылать Кати на это опасное дело, его охватывал страх. Ему самому страх был почти неведом. Он не боялся бомбежек, не испытывал страха даже тогда, когда пробирался в часовню, когда надо было перекочевывать с Тамашем и Тибором в другое жилище. Но сейчас беспокойство парализовало его. Он зримо представлял себе все опасности и ужасы, которые грозили Кати. Непрерывные бомбежки, разлетающиеся во все стороны осколки, воздушные волны, сотрясающие дома, пулеметные очереди из самолетов, летящих на бреющем полете, проверки документов, пьяные немецкие солдаты и нилашисты… А там, в квартире, если ее застанут на месте преступления… «Не пущу, не могу ее пустить…»