Таймер тщательно вытер грязные сапоги, снял фуражку и, смущенно улыбаясь, принялся стирать с лица дождевые капли.

— Grüss dich[30], Тибор.

Старший лейтенант Кеменеш в это время слушал радио. Он поднял глаза, покраснел до корней волос, хотел было вскочить со стула, но не мог ни пошевельнуться, ни слова сказать.

Испытывая неловкость, Карл Таймер осмотрелся в низенькой бревенчатой комнате, немного помялся, а затем без приглашения сел к столу. Тибор все еще не мог сдвинуться с места. На Таймере была все та же форма капитана, но он заметно похудел; его костлявое лицо, чуть выступающие вперед плечи, запавшие глаза с темно-синими кругами напоминали прежнего Карли. Разница была лишь в том, что он постарел: ему скорее можно было дать шестьдесят лет, чем двадцать пять.

Губы капитана то и дело вздрагивали, словно он собирался что-то сказать. Но Таймер хранил молчание.

Тибор попытался снова представить себе Карла Таймера вместе с его эскортом, когда тот вошел к ним в канцелярию и начал кричать: «Даю вам тридцать минут!..» Нет-нет, это не тот Карли. Забыл даже, как в последний раз они обнимались в Вестбанхофене! Все забыл.

— Вскипятить чай? — спросил он наконец лишь для того, чтобы чем-нибудь разогнать жуткую тишину. И сразу же после его вопроса скованности как не бывало. Казалось, будто они снова сидят в старой студенческой комнатушке, где на книжной полке рядом с томами всемирной истории хранится в железной коробочке душистый чай, завернутый в серебряную бумагу. И стоит картонная коробка, полная тоненьких, сладких сухариков. У них какой-то особый вкус. Инжир? Нет. Ваниль? Корица? Нет-нет, совсем другой вкус. Вкус молодости.

— Спасибо, не надо, — сказал Карл, и его хриплый голос снова превратил комнату в то, чем она была на самом деле: в комнату с полом и белеными стенами, в офицерское жилье, реквизированное Командой аэродромного строительства.

— Тибор, я верил в то, что делал… — произнес Таймер, но так тихо, что Тибор скорее догадался, чем услышал. — Не ради денег или карьеры… Я верил в войну, верил, что после нее все пойдет хорошо… Я думал, что мы правы и выиграем войну…

Кеменеш молчал. Он смотрел в серые глаза Карла Таймера. Сколько разбомбленных деревень, сколько убитых детей видели эти глаза?

Таймер не замечал этого. Бессмысленный взгляд он устремил в окно, на дождливый, хмурый пейзаж. Затем тряхнул головой, как будто желая прогнать какую-то мысль, какое-то воспоминание. Медленно встал, взял со стола фуражку. Губы его снова зашевелились, но он, так ничего и не сказав, повернулся и, не простившись, направился к двери.

«Надо было бы задержать, — подумал Кеменеш, но не находил слов. — Впрочем… пусть идет хоть к черту на рога. Наверное, выпил лишнее, поэтому и захотелось вдруг исповедаться».

Но, когда за Таймером захлопнулась дверь, какое-то гнетущее чувство сдавило Кеменешу горло, и боль спускалась все ниже и ниже, к сердцу.

«Он вернется, — подумал Тибор и принялся расхаживать по комнате. Вскоре он остановился, подошел к радиоприемнику, повертел ручку, взял в руки книгу и тут же отбросил ее в сторону. — Из него вышел отъявленный нацист… А был когда-то моим самым лучшим другом».

Через полчаса снова постучали.

Тибор вздрогнул и чересчур громко крикнул:

— Войдите!

Вошел Тамаш Перц, взволнованный, взъерошенный, без фуражки.

— Тибор, ты знаешь?

— Что?

— Немцы… истребители покинули аэродром.

— Не говори глупостей. Не было никакого приказа.

— Дождешься, когда рак свистнет. Русские совсем близко, по ту сторону Дуная. Говорят, будто под Дунафельдваром они форсировали Дунай в десяти местах. Великолепно, а? Все ждали, что русские будут наступать на Будапешт с востока, а они окружают его отсюда…

— Так вот почему…

— О чем ты говоришь?

— Ни о чем. Только… Впрочем, подожди меня здесь, старина, я посмотрю, действительно ли они драпанули.

Каменеш бегом пересек парк. За оградой простиралось мокрое, глинистое поле, на котором виднелись лужи дождевой воды. Деревья окутывал молочного цвета туман, так что в нескольких шагах ничего нельзя было разобрать.

Тамаш сказал правду, аэродром спешно эвакуировался.

В пять часов пополудни еще вовсю шло строительство бетонированной взлетной дорожки. В половине шестого немцы получили приказ об эвакуации и уничтожении аэродрома. Рабочих согнали в одно место, не позволив им даже собрать свои вещи, надеть ранцы, и повели в сторону Фертеракоша. Летчики тоже мигом закончили свои приготовления в дорогу. Самолеты поднялись в воздух. Остался только технический персонал, которому было вменено в обязанность взорвать аэродром. Начальника КАС майора Фюлеки в конторе не было. Еще в полдень он уехал в Секешфехервар к своим родственникам. Лейтенант Лекеши в отчаянии пытался установить связь с Будапештом.

Группа немецких техников укладывала имущество. Все движимое и все, что имело какую-либо ценность, грузилось на машины. Разумеется, машины КАС тоже были реквизированы. Фенрих Байор, русый юноша с испуганными глазами, растерянно смотрел на происходящее.

Кеменеш принял рапорт Лекеши.

— Немцы требуют в течение часа покинуть аэродром, так как они будут его взрывать. Будапешт не отвечает. Майор, очевидно, где-то подыхает пьяный…

— Надо съездить за ним в Секешфехервар.

— У нас нет машины. Кстати, говорят, будто у Солгаэдьхазы русские прорвали оборону.

— Неужто и ты веришь паническим слухам? Будь добр, скажи Байору, пусть вместе с сержантом Перцом сообразят мне мотоцикл. Я сам съезжу за майором. А ты попробуй еще раз вызвать Будапешт.

Лекеши убежал. Дежурный телефонист усердно вертел ручку безмолвствующего аппарата. Тибор Кеменеш вошел в комнату майора Фюлеки и сильным рывком открыл ящик письменного стола. В ящике валялось несколько бланков увольнительных. Он схватил их и сунул себе в карман. На столе лейтенанта оказалась круглая печать, но штампа нигде не было. Возвратился Лекеши.

— Мотоцикл нашли, но сержант Перц как в воду канул.

— А как с Будапештом, дозвонились?

— Безнадежно. Не отвечает.

— Раньше восьми часов вечера вряд ли вернется. Документы сложи и унеси к себе на квартиру, в деревню. Мы тоже приедем туда.

— Слушаюсь, — щелкнул каблуками Лекеши.

— На всякий случай заготовим на всех командировочные в шопронский резервный отряд. Если до полуночи мы не приедем, отправляйтесь сами. Дай-ка мне гербовую печать и бланки командировочных. Да еще раз посмотри, не идет ли сержант Перц.

Лекеши скрылся за дверью.

Кеменеш в первую очередь поставил печати на бланках, которые он нашел в столе, затем заполнил командировочные предписания.

Вернулся Лекеши.

— Тамаша Перца полчаса назад видели по дороге к домику управляющего, но он еще не вернулся.

— Ладно, я загляну туда, — сказал Кеменеш, и встал. — Я все равно собирался зайти к себе на квартиру.

Тамаш нетерпеливо расхаживал взад-вперед по комнате.

— Наконец-то ты пришел. Я оказался прав, а?

— Больше, чем прав. Мне удалось достать мотоцикл. Немедленно выезжаем.

— Куда?

— По пути договоримся. Пошли скорее.

— А наши вещи?

— При Мочахе больше пропало. Разве что прихватить с собой «Кандида». Не мешает еще и еще раз прочитать, что этот мир — самый лучший из всех существующих миров.

По Секешфехерварскому шоссе пришлось ехать совсем медленно. По темной, развороченной бомбами и взрыхленной танками дороге навстречу им шла нескончаемая колонна. Затемненная синим фильтром фара мотоцикла слабо освещала только несколько квадратных метров земли каким-то призрачным светом. Тибор поверх пригнувшегося Тамаша смотрел вперед, на кошмарную дорогу войны. Казалось, будто перед ним воскресали картины Гойи. Вот худой, с изможденным, скуластым лицом мужчина, защищаясь, поднимает над головой руки — нилашист бьет его прикладом, и мужчина, пошатнувшись, опускается на одно колено. Вот идет женщина, на плече у нее ребенок пятишести лет. Она как будто без лица и без возраста. Черты ее искажены страхом, рот раскрыт, словно она собирается кричать, растрепанные волосы ниспадают на лоб, руки закинуты назад и поддерживают ребенка. И она, молча взывая о помощи, идет, нагнувшись вперед, — грозное, полное совершенства изваяние ужаса, изваяние матери, дрожащей за жизнь своего ребенка, — и глядит широко раскрытыми глазами навстречу смерти.