— Когда придет домой мать, Марика?

— Придется вам подождать ее, — ответила девушка, откинув назад голову, так как стояла к Марьяи спиной и наливала в котел воду. — Хоть она и страдает ревматизмом, но простоит на коленях до самого обеда, потому что больше всего любит молиться одна. К мессе стекается столько народу, что бог может и не услышать ее голоса…

— Ну и острый же у тебя язычок, Марика. Какие же нечестивые слова ты говоришь.

— Не было бы нечестивых, так и набожных не почитали бы.

— У кого ты этому научилась, неужто у своей матушки?

— Нет, сама знаю.

— Ты ходишь в церковь?

— Еще что выдумали. Кто же тогда обед будет готовить, может быть, вы? Легко молиться, когда разоденешься, нарядишься, а вернешься домой — все уже готово…

Марьяи больше не рисковал о чем-либо спрашивать. Не хватает еще, чтобы нагрянула госпожа и услышала их разговор…

Заскрежетал замок в воротах: пришли хозяева. Впереди шествовала госпожа Кинчеш, высокая, крепкая, белокурая женщина, в темно-синем пальто, коричневых ботинках на высоком каблуке, с кожаным молитвенником и четками в руках. Следом шли два ее сына, двадцатилетний светлоусый Гашпар и семиклассник Балинт в расшитой шнурами форме. Госпожа Кинчеш протянула для поцелуя руку сначала Марьяи, затем Марике.

— Марика, принеси ликерные рюмки, — сказала она и пригласила гостя к себе в комнату. — Чем порадуете, господин Марьяи?

Но, прежде чем бухгалтер успел раскрыть рот, госпожа Кинчеш, громко вздохнув, проговорила:

— Ах, как дивно проповедовал сегодня златоустый отец Казмер. Поверите, господин Марьяи, если бы я жила не здесь, а в Америке, то и тогда бы приезжала сюда к мессе. Гажика, какими словами начал отец Казмер свою проповедь?

Гашпар читал газету «Пешти Хирлап»[26]. Он неохотно поднял глаза, но ответил с учтивостью: «Поелику, ты был опорой для слабых…»

— Да-да, — закивала головой госпожа Кинчеш. — Из книги Исайи. «Поелику ты был опорой для слабых, опорой для бедных в их униженном положении, спасением от бури… когда гнев насильников был таков, как сотрясающий каменные стены ураган…» Я даже всплакнула, слушая его. Каждое его изречение, словно бичом, стегало меня по сердцу. Сколько грехов совершаю я каждый день…

— Но, сударыня, — запротестовал Марьяи, — ведь вы, сударыня, чище самого ангела, белее только что выпавшего снега.

— Не богохульствуйте, господин Марьяи, — зашептала хозяйка, затем посмотрела на дверь и громко крикнула: — Где же рюмки, Мари?

Девушка испуганно вздрогнула. Она стояла перед открытой духовкой и поливала маслом мясо. Горячий жир брызнул ей на руки, но она только поднесла их к губам и сразу же молча побежала с гранеными водочными рюмками.

Марьяи кашлянул, не зная, как ему продолжать разговор со своей начальницей.

— Ваша маленькая крестница, сударыня, Агика Чаплар…

Глаза госпожи Кинчеш увлажнились слезами.

— Никаких следов, никаких известий…

— Она оказалась коммунисткой и перебежала к русским, — вмешался Гашпар, отбросив в сторону газету. — Мама хочет видеть в людях только хорошее, у нее мягкое сердце, потому-то ее все и обманывают. Вместо того чтобы заставлять свою крестницу молиться ради спасения души, она посылает таким вот подонкам жареную утку… Так ей и надо, раз порвала с семейством Шомоди и вышла за коммуниста…

Лицо разгневанной госпожи Кинчеш налилось кровью. Такие разговоры, да еще в присутствии постороннего человека!

— Сын мой, не суди других, чтобы самому не быть осужденным… Перед ликом Христа мы все равны: если он в своей беспредельной милости мог простить своих убийц…

— А, не болтайте, — грубо буркнул сын и снова потянулся за газетой. — Вы и коммунистов скоро начнете прятать у себя под юбкой.

Госпожа Кинчеш сложила руки и со всей кротостью произнесла:

— Верно, сынок. Всякого, кто подвергается преследованию. Ибо человеческое сердце несовершенно и человеческий ум слаб. Разве мы вправе судить своих собратьев? Кто постучится, тому да будет открыто, кто голоден, тому господь дает кусок хлеба рукой благодетелей.

Балинт, стоявший до сих пор молча у стола и перебиравший пальцами кружевную скатерть, раздраженно вскинул голову.

— Выходит, вы, мама, считаете преступной священную инквизицию, сожжение еретиков? Вы, мама, может быть, стали бы защищать перед ликом Иисуса Христа даже торгашей?

— Сын мой, тот же самый Иисус Христос учит, что надо любить своего врага и что того, кто бросит в тебя камень…

— Полно вам, мама, прекратите свои разглагольствования. Лучше скажите…

— Когда нам дадут пообедать? — перебил Гашпар.

— В два часа.

— Тогда мы сходим к Яраи.

— И я бы не возражал, если бы молодые господа ушли, — начал Марьяи, — мне хотелось бы поговорить с вами наедине.

— Ну, в чем дело?

— Изволите помнить Шпитцей из Байя. Наши старые клиенты.

— Разумеется.

— Они бежали из концентрационного лагеря и сейчас скрываются здесь, в Будапеште. На первых порах они жили у кого-то из своих знакомых, но теперь им некуда деваться. Здесь, кроме Шпитца, его шурин с женой и двумя сыновьями.

— А я чем могу им помочь?

— Городской склад сейчас все равно пуст, их можно было бы спрятать там.

— На складе? Да ведь там нет ни постелей, ничего.

— О, им не до постелей. Кто спасает свою жизнь, тот проспит и на голой земле. Речь идет всего лишь о нескольких днях… Если бы вы, сударыня, согласились и изволили дать мне ключи…

— Разумеется. И когда вы собираетесь перевести их?

— Как только стемнеет.

— Только, бога ради, будьте осмотрительны, чтобы кто-нибудь не заметил. Да и у дворника есть ключ… погодите, не просите у него, это вызовет подозрение. Лучше отдайте Шпитцам ключ и от внутренней двери красильного отделения. Пусть прячутся там и очень осторожно ходят в туалетную, только чтоб не поднимали шума и…

— Все будет в порядке, не извольте беспокоиться, — ответил Марьяи, которому уже не терпелось скорее перевести беглецов на склад и получить деньги сполна.

— А что они там будут есть, несчастные?

— Что ж, я им буду носить кое-что…

— Шестерым? Да ведь они и приготовить ничего не смогут.

— Два-три дня можно поголодать.

— Я не возражаю. Пожалуйста, вот вам ключи. Марика даст немного сала. И будьте осторожны, дорогой господин Марьяи, чтобы, боже упаси, кто-нибудь из посторонних не заподозрил.

— Все будет в порядке. Да воздаст вам за это бог, — быстро произнес Марьяи и спрятал ключи в карман.

Вернувшись домой, Марьяи еще в коридоре услышал приглушенные голоса, раздраженный спор.

— Боже мой, да они с ума сошли, — подумал он и дрожащими от волнения руками повернул ключ в замке.

Все сразу умолкли.

Беженцы стояли возле дивана, на котором сидел пятнадцатилетии?! Чаба с пунцовым лицом.

— Чтобы я больше ни слова не слышал, — сказал Шпитц мальчику, затем простер руки в сторону вошедшего Марьяи.

— Наконец-то вы пришли, наш добрый спаситель.

— Что здесь происходит? — гневно спросил Марьяи. — По всей лестнице слышно. Вы что, и на складе собираетесь так орать?

— Я же говорил, чтобы ты заставил сына замолчать, — раздраженно повернулся Шпитц к Комору.

— Будьте спокойны, он будет молчать.

Чаба Комор, глядя на пол, упрямо повторил:

— А я не согласен. Или мы возьмем с собой и Пишту, или я тоже не пойду.

— Хотел бы я видеть… ты…

Чаба передернул плечами, сунул руки в карманы и подошел к окну. Некоторое время он смотрел на серый, мокрый от дождя тротуар, затем обернулся.

— Мы обязательно должны взять его с собой, потому что рассказал Пиште, где мы будем прятаться.

— Ты с ума спятил? Злодей!

Лицо Шпитца посинело от злости. Он поднял кулаки, как бы собираясь наброситься на племянника.

— Я убью его! — вскричал Комор.

— Оставь… Ой, что ты наделал, сынок? — заплакала госпожа Комор.

— Может быть, вы и мне расскажете, что здесь происходит?