По мере того как летели годы, тетушку Чизмаш все больше снедала ревность к чужому парню, но тем не менее она не осмеливалась сказать мужу, чтобы тот выгнал «малыша». Младший Яни так прижился у них в семье, будто здесь родился и вырос. На рассвете вставал, приносил воду, рубил дрова, чтобы «мамаша» не утруждала больное сердце и опухшие ноги. Если иногда портился замок, он тотчас, достав напильник, щипцы, принимался за ремонт; если уходил на праздники к своему брату в Шомошбаню, то возвращался домой с десятком яиц, буханкой хлеба. Как-то в сорок втором году на пятнадцатилетием юбилее завода прибывшие из муниципалитета и министерства господа попросили показать им, как производится формовка. Чути подвел гостей к Яни Хомоку. Приехавший фотограф уже собирался было поджечь магний, но тут Яни подбежал к старому Чизмашу и сказал: «Вот мой отец, это он научил меня». Придя домой, «малыш» положил на кухонный стол свою премию — сто пенге в конверте. Тетушка Чизмаш не произнесла ни единого слова, убежала в комнату и горько заплакала. Ее родной Яни не получил ни гроша…

В сорок третьем году зазод стал военным предприятием. Яни Чизмаш к тому времени уже шестой месяц воевал на фронте. Яни Хомока тоже призывали, но сразу же отпустили домой. Мамаша на этот раз окончательно слегла в постель. Старый Чизмаш и «малыш» сами варили обед, убирали квартиру, стирали белье. Тетушка целый день лежала, отвернувшись к стене, плакала и молилась. Ее единственный, дорогой сынок, может быть, валяется где-нибудь, коченея от холода и истекая кровью… а этот, чужой, живет здесь и в ус не дует… Яни Хомок чувствовал ненависть убитой горем женщины и боялся сделать лишнее движение. Он больше не насвистывал, почти не разговаривал, а придя домой, прятался у себя в каморке. Заводские парни не раз звали его на футбол, в кино, братья Боршош проходу не давали, приглашая сходить с ними в клуб партии «Скрещенные стрелы», но, почувствовав, что он сторонится их, отстали. Яни Хомок все чаще подумывал о переезде на другую квартиру, но это, разумеется, было не так-то легко. Брат Иштван тоже ушел на фронт, и приходилось помогать его семье, да и тетушке Чизмаш надо было давать деньги; не мог же он оставить их в беде, ведь они вырастили его… Только бы вернулся с фронта их сын Яни, он сразу покинул бы их.

И рядовой Янош Чизмаш в ноябре сорок четвертого года действительно вернулся домой, но боже праведный, каким он вернулся! До того худым, что, казалось, остались только кожа да кости, а на месте левой ноги болталась пустая штанина. Ногу заменяли теперь два костыля, на которых он с трудом добирался от одного угла кухни до другого. Впрочем, несчастье произошло с ним уже давно, еще весной, но до сих пор его таскали по разным госпиталям.

Яни Хомок был сам не свой, когда увидел вернувшегося домой солдата. И хотя повторял он про себя, что не его в этом вина, все же чувствовал, что только из-за него пострадал «большой» Яни. Не попади он на завод, может быть, Чизмашу дали бы броню…

Как только домой пришел сын, тетушка Чизмаш тотчас же встала с постели. Она устроила своего Яни на кухне, укрыла полосатой периной и, усевшись рядом, принялась его ласкать. Яни несколько недель провалялся в постели с высокой температурой. Он жаловался на боль в ноге и на то, что не видит звезд. В таких случаях мать со слезами бросалась к нему: раз говорит о звездах, значит, собирается умирать…

Но под Новый год парню стало немного лучше. Он нет-нет, да и присаживался к столу, когда отец и «малыш» возвращались с работы. Садился, но почти не разговаривал. Младший Яни смотрел на его осунувшееся, худое лицо, на длинные, взлохмаченные светлые волосы, на усталый, старческий взгляд, и ему хотелось подойти и сказать: «Бей меня, оторви и мне ногу, скажи, чтобы я убирался отсюда…» Но он не находил в себе смелости нарушить молчание. Только старик изредка заговаривал о заводе. Хорошо еще, что в ту пору участились шестнадцатичасовые смены и надо было работать по воскресеньям. «Малыш» радовался, что ему почти не приходится бывать дома.

Как-то в конце января Яни Хомок вернулся с работы в два часа дня. Тетушки Чизмаш дома не было, она, очевидно, стояла в очереди за хлебом или молилась в церкви. Старый Чизмаш тоже работал в вечерней смене. На кухне были только оба Яни. Солдат читал газету, а младший прибивал к ботинкам подковки.

— Послушай, малыш, а не прогуляться ли нам немного? — спросил Яни старший.

— С превеликой радостью, — несколько удивившись, ответил Хомок. Что это бедняге пришло на ум гулять в такую лютую стужу?

Они прошлись по холодной, покрытой снегом улице Месеш. Раненый Яни, опираясь о плечо Яни Хомока, шел с трудом, тяжело дыша.

— Зайдем в корчму.

Яни Чизмаш не был любителем выпивать, а «малыш» и подавно. Но сейчас, усевшись в углу на приставленную к стене скамейку и облокотясь на голый стол, они заказали по бутылке вина. По соседству с ними сидели трое знакомых парней, близнецы Лапушики и бывший шофер заводской машины Андраш Варро, которого недавно привезли с фронта. Они подсели к ним, чокнулись. По-видимому, те трое уже изрядно выпили. Меховая шапка Варро свалилась на пол, кожаное пальто расстегнуто, но ему, очевидно, и так было жарко. Раскрасневшись, он рассказывал грубым, хриплым голосом о своих фронтовых подвигах:

— Еду я как-то рано утром на грузовике. На дороге метровый снег, вернее, дороги вовсе нет. в тех краях их не строят, разве что телега проедет да оставит след. Одним словом, еду я по опушке леса, вдруг откуда ни возьмись выскакивают девять партизан. Все с автоматами, в маскхалатах, издали и не заметишь на снегу. Вижу, люди они не здешние, какие-то турки или татары, глаза раскосые, друг с другом не разговаривают, а как-то воют по-волчьи. Тут я останавливаюсь, открываю дверцу да как закричу: «Спаси, господи!» Они, как черти от ладана, врассыпную…

Варро обвел глазами компанию. Облокотясь на стол, против него сидел Яни Чизмаш. Его русые волосы выбились из-под шапки, а серые, как сталь, глаза, казалось, впились в мутные глаза Варро.

— Ты что, не веришь? Не веришь, что это были настоящие черти? Я видел и таких партизан, которые ели человеческое мясо…

— А я встречался с такими, которые ели живого барана, — ответил Яни Чизмаш.

— Что? Живого барана? — посмотрел на него Дюри Лапушик.

— Ага. Только сначала зарезали, поджарили на огне.

— Да ну вас… Вот забыл, на чем остановился… — со злостью сказал Варро.

— Продолжай как попало, не все ли равно, — ответил Яни. Он поднял свой стакан с палинкой и кивнул остальным: — Ну, так прогуливаться мне еще рановато. Поможешь добраться домой, малыш? — И оба Яни медленно вышли из корчмы. Варро махнул им вслед рукой.

— Не хотелось спорить с этим калекой. Одним словом, как только я крикнул: «Спаси, господи!»…

На улице уже спустились ранние зимние сумерки. С трудом пробирались они к себе по глубокому снегу. Яни Хомок от досады молчал. Он охотно бы послушал Варро. Правду или неправду тот рассказывал, но все-таки Варро человек бывалый, прошел войну…

— Слушай, Янко, о чем я бредил?

— О чем? Да ни о чем.

— А все-таки.

— Жаловался, что нога у тебя болит. Все время говорил о ноге. Да потом еще, что хочешь видеть звезды. Мать рассказывала.

— И ничего больше?

— Н ет… Больше ничего.

— Послушай, я был у партизан…

— Пресвятая Мария! Так это они отрезали тебе ногу?

— Черта лешего, они. Тогда у меня обе ноги были целы. И потом еще долгое время. После прорыва мы драпали как сумасшедшие назад. Жратвы никакой. Немцы отобрали автомашины, угнали поезда. Помнишь Балинта Шоморьяи? Из машинного цеха, курносенький такой?.. Так его, беднягу, застрелил немец, когда он хотел взобраться на грузовик. И вот мы пешком идем неделю, вторую, уже слепнем от снега. Ты даже не понимаешь, что значит идти, идти и идти без конца по снежной пустыне. Нигде ни дома, ни дерева, ничего, ни единого черного пятнышка, где бы отдохнули твои глаза, только вороны кружатся в воздухе. Уже и есть не хочется, уже ничто не болит, только постоянно клонит в сон — вот лег бы в снег и заснул. Офицеров мы и за версту не видели, был среди нас один сержант, он все торопил нас, стращая тем, что в лесу будто бы скрываются партизаны. А партизан мы боялись, как огня. Видеть, правда, мы их не видели ни одного, но рассказов о них наслушались вдоволь. И вот через две недели я не вытерпел и сказал своему дружку, что пусть бы нас схватили партизаны и прикончили, сразу погибнуть все же лучше, чем подыхать медленной смертью. Эх, если бы все мои желания исполнялись так быстро, как в тот раз. В полдень залютовал снежный буран. Ты еще помнишь тот ураган, что пять лет назад повалил орех в саду Балога? Так вот, таким был и этот снежный буран. Только тогда в воздух вздымалась пыль, а теперь зашевелилось, ожило снежное поле, все вокруг заволокла ледяная белая туча, сквозь которую мы не видели даже друг друга. Лицо, глаза засыпали ледяные колючки. Мы побрели дальше, не зная, вперед идем или назад! Я уже и не помню, что со мной произошло, побрел я следом или повалился в снег, только пришел я в себя в крестьянской избе, возле печки, на соломе. Вокруг меня хлопочут человек шесть, растирают мне руки, ноги снегом, поят водкой, чаем и спрашивают друг у друга, не очнулся ли я. И что удивительно, один из партизан, худой, костлявый парень, обращается ко мне по-венгерски.