Ольга решила написать Добрушину. Правда, адрес его был недостаточно полный. В газете указывался город и райком, где он работал в качестве первого секретаря. Мать уже улеглась в постель, а Ольга присела к столу, взяла бумагу и задумалась. Быстро пронеслось в памяти все, что она пережила в последние годы. Много было горького и радостного. Хотелось обо всем написать подробней. Чувство, тлевшее до сих пор несмелой искоркой, сейчас вдруг вспыхнуло и обожгло ее сердце, вызвав глухую тоску. Она придвинула листок и торопливо написала:

«Дорогой мой Павел Лукоянович!»

Задумалась и зачеркнула слово «мой». Она знала, что Добрушин был женат.

«Дорогой Павел Лукоянович, здравствуйте! — начала она снова.— Сегодня узнала по газете, что вы...»

Она зачеркнула «вы», вспомнив, как он отучал ее от этого обращения.

Дальше пошло быстрее. Она подробно рассказала о своей жизни, о том, что разошлась с мужем, что умер Стафей Ермилыч. Написала несколько слов и о Степаниде.

«Тетя Степанида жива и здорова,— писала она,— работает на животноводческой ферме. Все такая же смешная. Так же гоняет на лошадях, подсвистывает, только свистеть все еще не научилась, как следует...»

Ольга улыбнулась. Письмо казалось простым и веселым.

«Главное,— продолжала Ольга,— я теперь имею в жизни то, что хотела. Я работаю на заводе токарем. Работаю уже самостоятельно. Каждое утро встаю с первым гудком и как-то легко это делается. И на самом деле, каждый день приносит мне что-нибудь новое. Вот вчера точила и делала резьбу — винт. Резьба ленточная и замысловатая, трехзаходная. Сама теперь подсчитываю, какие требуется поставить шестерни. Я ведь, Павел Лукоянович, все время учусь, читаю. И светлей стало в голове. Хочется знать все больше и больше. Хочется наверстать упущенное. Ведь я прежде не любила книжек, а теперь не могу себе представить, как можно жить без книжек. Хорошо работается. Каждой сделанной штукой любуюсь и радуюсь — ведь это я сделала. Не знаю, как выразиться. Я чувствую, что и я тоже нужный Человек и на все имею право наравне со всеми. Радостно бывает, когда подумаешь, что все вокруг наше, и жизнь теперь наша, и работа наша для нас. Ты уж прости меня, Павел Лукоянович, что я не умею красиво выражать о чем думаю. Вот люблю разбираться в чертежах. Наверно, помнишь, я тебе рассказывала про Гришу Гальцова — про токаря одного. Вот он все чертежи называл ребусами, и я их называю ребусами и люблю их разгадывать. Однако я расписалась, а все это потому, что я пишу к тебе, Павел Лукоянович. С тех пор, как ты уехал от нас, я не переставала думать о тебе...»

Ольга хотела зачеркнуть последние слова, но подумала и оставила. Склонившись над бумагой, она продолжала:

«Павел Лукоянович, я все-таки думаю, что мы время от времени будем сообщаться. Хотя ты и не писал мне, но, может быть, и напишешь. Ну, если не захочешь, тогда бог с тобой. Не буду надоедать. А может быть, еще и свидимся. А хорошо бы посмотреть на тебя. Привет от мамы. Как она обрадовалась, когда увидела твой портрет в газете. Будь здоров.

Известная тебе Ольга Ермолаева».

Ольга прочитала письмо. Хотелось не так закончить письмо. Написать бы «целую крепко, крепко», но она решительно свернула листок и вложила в конверт.

 Ольга работала на маленьком станке. Работа была несложная, но мелкая и кропотливая, требовавшая непрестанного наблюдения за движением резца. Совсем по-другому велась работа на больших стайках, сгруппированных в углу цеха. Здесь была особая жизнь, и люди будто особые.

Токарь Белов, широкий плотный человек с лопатистой светлорусой бородой, с бельмом на правом глазу, стоял у своего огромного патронного станка, облокотившись на колонку суппорта, и дремал. К тяжелому патрону его станка было привинчено тысячепудовое колесо — маховик; оно медленно-медленно вращалось, резец в суппорте уныло пел какую-то монотонную песенку, иногда верещал, как прижатый котенок, но Белов был невозмутим; он равнодушно смотрел на резец, а иногда обводил ленивым взглядом цех, переступая с ноги на ногу. И, подложив руки под грудь, погружался в полудремотное состояние.

Порой ему надоедало так стоять: без движения и дремать, он осторожно спускался с нижней площадки суппорта и, не торопясь, шел в угол к своему соседу Судину. Тому тоже нечего было делать. Судин работал на станке, на котором оттачивал огромные групповые валы для прокатных станов. Только он не стоял у своего станка, а сидел на чурбаке, и, чтобы мягче было сидеть, сделал себе из старого холщевого мешка матрасик. Сидел и так же сонно, как Белов, смотрел, как вал медленно вращается, роняя серые крупинки стружек в железный ящик.

Белов подсаживался к Судину, вынимал кисет, неторопливо развертывал его на коленке, подавал бумажку Судину. Они завертывали козьи ножки, курили и о чем-то принимались беседовать. Мимо них проходил мастер Сафронов, высокий костлявый человек, с слегка изрытым оспой смуглым лицом, с маленькой черной бородкой. Он бросал безразличный взгляд на мирно сидящих токарей и уходил в глубь цеха.

«Несуетливая работа»,— думала Ольга. Она знала, что Белов запустил стружку сегодня утром, а время теперь уже за полдень, стружка все еще идет и дойдет только к вечеру. Потом Белов начнет новую стружку, а когда прогудит гудок на шабаш, он остановит станок и так же, не торопясь, уйдет домой. Завтра снова пустит станок и будет так же стоять и дремать весь день до вечера или уйдет к большому строгальному станку, где работал строгаль Шляпников — балагур и большой сказочник, вечно грязный человек. Там сядет к нему на огромный плот станка и будет вместе с Шляпниковым кататься на плоту, побалтывать ногами и слушать его сказки, бывальщины, прибаутки и курить табак.

Раз Ольга подошла к Белову и, смотря на его станок, сказала:

— Спокойная у вас работа, Андриан Матвеич.

Белов лениво улыбнулся, забрал в горсть бороду и погладил ее.

— Я бы на вашем месте, знаете, что сделала?..

— Что?..

— Принесла бы какую-нибудь интересную книжку и стала бы читать.

Белов нехотя хмыкнул, его, должно быть, ничто не трогало. Он свыкся со своим станком, с его медлительным движением, и сам за многие годы впитал в себя спокойную медлительность.

— А ведь можно книжки читать на вашей работе? — продолжала Ольга.

— Как оно не можно? Можно, только это уж вам, молодым, книжки, а мы не привыкли читать их. Грамота у нас деревянная.

— Ну, вот, Андриан Матвеич, вы не любите читать книжки, а работу свою ведь вы любите?

— Она кормит, работа-то. Работать не будешь, и брюхо затоскует. Брюхо заставляет работать.

— Значит, вы только из-за брюха работаете?

— А ты из-за чего работаешь? Кабы не брюхо, да не рыло, так не то бы было.

— А вот если взять да поставить рядом вот здесь еще станок, другой.

— А для чего?

— Работать.

— У тебя есть станок и работай.

— Я не про то говорю, Андриан Матвеич. Я говорю вот про что. Поставить вот здесь станок, ведь у вас стружка идет целый день.

— Ну, ну...

— Ну, вот. Вам делать-то ведь нечего. Вы за это время на другом станке какую-нибудь вещь и выточили бы. Верно ведь?..

Белов исподлобья посмотрел поверх запыленных очков на Ольгу и отвернулся. Видно было, что ему не хотелось разговаривать с ней. А Ольгу эта мысль как-то внезапно захватила.

— Сделали бы? — пытливо смотря на Белова, спросила она.

— Ну, сделал бы, коли заставят,— недовольно, даже с раздражением ответил Белов.— Только как это можно, на двух станках зараз? За двумя зайцами погонишься и одного не увидишь.

— А я бы сделала,— уверенно сказала Ольга.

Белов промолчал. Он без надобности взял тряпку и стал стирать серую чугунную пыль с резца, потом сказал:

— Звезды в небе не ухватишь. Да мне их и не надо. Пусть хватает тот, кому их надо. Я работаю и никого не задеваю. Дело свое справляю, что от меня требуется, и к другим свой нос не сую — в чужой монастырь со своим уставом не лезу. Вот что.