Правда, в цехе была еще одна женщина — Аганя — старенькая, изношенная жизнью и трудом. Она заметала у станков стружки и сносила их в отвал. Рабочие не стеснялись при ней в разговорах, грубых шутках. Подчас шутки были и обидными для Агани: мазали ее сажей, но она свыклась со всем этим или со смехом отшучивалась, не скупясь на вольные выражения.

Но другое дело — пришла в цех женщина не такая, как Аганя, молодая, красивая, строгая. Все как-то насторожились. Кто-нибудь неподалеку забудется и выронит, по привычке, крепкое словцо. Сейчас же раздастся строгий окрик:

— Эй, ребята, поаккуратней!

Некоторые с недоверием относились к тому, что женщина приспосабливает себя к новому делу и с насмешечкой говорили:

— Хы. Еще новое дело, баба — токарь.

Другие равнодушно говорили:

— Время новое и порядки новые. Женщине — дорогу.

Но многие относились серьезно и старались Ольгу поддержать. Ей показывали, как заправлять резец, как подбирать шестеренки для нарезки винтов.

А Ольга, как голодная, набросилась на работу. Ей хотелось как можно скорей стать самостоятельным токарем. Чем больше она работала, тем глубже познавала работу станка, тем ревнивее она отдавалась этому делу. С каждым днем работа становилась понятней и ближе. Приятно кружил голову неумолчный шум цеха: посвистывание, пошлепывание в густом сплетении приводных ремней, отдаленная перекличка молотков в слесарном отделении, уверенное гудение станков и звонкое пение металла. А позвякивание вверху, у трансмиссии переводки, когда она останавливала станок или пускала его в действие, частенько напоминало ей тот момент, когда она впервые остановила станок Гальцова.

Гриша Гальцов теперь вспоминался все реже и реже. Осталось только смутное представление чего-то ушедшего, дорогого. Его вытеснил образ Павла Лукояновича Добрушина, но она старалась не думать о нем. Да она и не знала, где он, хотя слышала стороной, что жив и находится где-то на партийной работе. Подчас даже обидно было, что прошло столько времени, а он не написал ей ни строчки. Значит, забыл, и она отгоняла думу о нем.

Своего бывшего мужа она вспоминала редко. Иногда встречалась с ним. Но встречалась, как с чужим человеком, хотя каждый раз ощущала на себе его жадный взгляд. Но и тут было непонятно — то ли он сожалеет, то ли затаил злобу. Раз она видела его на базаре. Он стоял пьяненький в группе зевак и, стукая себя в грудь, громко говорил:

— Мы знаем цену себе. Нас сейчас в грош не ценят, но мы еще покажем себя... Кто первый за винтовку взялся, когда надо было защищать советску власть?! Мы!.. А вы попрятались за женины юбки, гадский род!

Черный высокий рабочий спокойно доказывал ему, но Николай не слушал.

— Ты замолчи. Знаю я тебя, кто ты таков.— И он обозвал рабочего похабным именем.

Тот сплюнул и отошел:

— Иди... ударник!.. — крикнул вслед ему Сазонов,— В мастерской у тебя снаряды не рвутся. Герой!

В другой раз она встретилась с ним лицом к лицу. Он загородил ей дорогу и, окинув вызывающим взглядом, проговорил:

— Здравствуй!

— Здравствуй, Николай Стафеич,—спокойно ответила Ольга.

— Гордая стала.

Он хотел взять ее за руку, но Ольга отстранилась от него.

— Мне поговорить с тобой надо.

— У нас с тобой все переговорено. Нового ты ничего мне не скажешь.

Николай с жадным любопытством разглядывал ее. Перед ним будто стояла не Ольга — его бывшая жена, с которой он прожил почти пять лет, а незнакомая женщина. Она мало изменилась. Лицо ее, почти нетронутое временем, стало свежее и мягче, крепкий румянец играл на упругих щеках. Взгляд карих больших глаз был спокойный, независимый. Что-то уверенное и твердое обозначалось в тонких чертах ее лица и во всей ее стройной похудевшей фигуре.

— Ых-х — простонал Николай, сжав кулаки, и скрипнул зубами.

Ольга отстранилась от него и быстро пошла прочь.

— Вот как!.. — грубо крикнул он ей вслед,— не хочешь даже разговаривать... Ну, ладно, припомним...— он цинично выругался.

Ольга пришла домой молчаливая и взволнованная. Лукерья, заметив в ней перемену, стала расспрашивать, что случилось. Ольга не хотела говорить, но горечь обиды вылилась помимо воли.

— Боюсь я его, как огня,— проговорила Лукерья.— Кабы он что-нибудь с тобой не сделал... Любит он тебя. Тоскует, а ты его до себя не допускаешь.

— Хороша любовь, хороша тоска,— хмуро сказала дочь.

Шли дни. Ольга крепче и крепче врастала в новую среду. Как-то незаметно прошли еще три года, давшие ей много нового: она начала самостоятельно работать на токарном станке. В цехе появилось еще несколько женщин. Тут и там можно было видеть женские косынки. У фрезерного станка работала Соня Перевалова, смуглолицая, безобидная, полная сил девушка. Неподалеку, у строгального станка работала Арина Ивановна Шурышкина. Это была высокая сухопарая женщина, с желтым строгим лицом. Она носила на голове черную косынку, которую спускала чуть не до бровей. Никто не знал, сколько ей лет, да она ни с кем и не разговаривала о жизни. Она внушала к себе неприязнь. И Ольга ее не любила. Где бы Шурышкина ни появлялась, всюду приносила она с собой настороженность и скуку. Примолкал веселый говор, угасал смех. Эта сухая женщина была одинока всюду: и на работе, и на улице, и на собраниях.

Больше всех Ольга любила в цехе Шурку Кудрявцеву. Это была маленькая, подвижная, как ртуть, девушка. Лицо у ней было круглое, румяное, нос маленький, немного вздернутый, глаза узенькие, веселые. Темнозолотистые, пышные волосы непослушно выбивались из-под красной косынки. Молодых рабочих она называла: Петь-ша, Ваньша. А те, в свою очередь, звали ее Шурша. Кудрявцева работала на маленьком станке, неподалеку от Ольги. Звонкий, разливчатый смех и бойкий говорок Шурки далеко были слышны в цехе. Ольге нравился ее простой, бесхитростный характер, хотя она частенько бывала безалаберна, и многое у нее выходило шиворот-навыворот.

Смешные странности подруги веселили Ольгу, но не надолго. Не раз приходили к ней минуты грустного размышления о себе. Пусть она теперь самостоятельна, свободна и независима, она работает, ее мечта сбылась — получить любимый труд, встать к станку. Она может учиться, если захочет. Ложась спать, она теперь не думает, что завтра ее ожидают лишения, безработица. Она — сильная, здоровая и, казалось бы, ей больше нечего желать, но временами она испытывала беспричинную тоску и одиночество. Увидит женщину, идущую рука об руку с мужем или с ребенком на руках, счастливых, веселых, и ей не хочется идти домой. Там тихо. Одна мать, с которой уже все переговорено. Да и все равно она не поймет ее. Афони, с которой она делилась думами, уже не было в городе. Она окончила курсы клубных работников и уехала в район. Поговорить с Шуркой? Ольга пробовала. Та частенько заводила разговор о любви. Шурка могла без конца говорить о Мише Широкове, секретаре комсомольской ячейки — молодом токаре, скромном, вдумчивом человеке, о Косте Берсеневе, фрезеровщике — удалом и добродушном парне, страстном футболисте. Ольга чувствовала, что Шурка только начинает любить и еще мало знает жизнь. А она, Ольга, уже испытала много и подчас ей казалось, что жизнь у нее прошла, что любовь больше не придет — так и не найдет она человека, которого бы могла полюбить. Думалось, что в жизни осталась одна работа, а остальное — личное — растеряно.

Однажды мать сказала ей:

— Ну-ка, Ольга, посмотри, вот тут газета пришла. Картинка в ней. Смотрю и не могу припомнить. Знакомый будто человек, видала где-то, а прочитать не умею.

Ольга развернула газету и с удивлением и радостью воскликнула.

— Да ведь это Павел Лукоянович, мама!

— Что ты?..

— Ты посмотри.

— И верно он. Как же я его не узнала?.. Да, родной мой!.. Значит, жив и здоров. А я грешным делом так и подумала, что нет его в живых. Ты вырежь, Ольга, этот портретик, да па стенку, я смотреть буду.

Ольга с волнением всматривалась в знакомое лицо. Каждая черта его, каждая морщинка, взгляд открытых глаз были настолько знакомы, дороги и близки, что Ольге вдруг захотелось прильнуть лицом к газете. Газета легонько качнулась в руках, и Павел Лукоянович точно вдруг улыбнулся приветливо, как он улыбался всегда.