— А ты как ему будешь? — неожиданно спросил он Девочку, не смотря на нее.

Оля замялась. Она не знала, что ответить.

— Я... Я у него живу...

— Как? B няньках, что ли?

— Нет.

— Ну, а как? Приемышем, что ли?

— Приемышем,—с запинкой сказала Оля.

Старик насмешливо хмыкнул.

— С полюбовницей живет, да еще приемыша взял.

Закинув руки назад, он прошел к отверстию шахты.

Оля нахмурила брови и сказала, вся вспыхнув:

— А вам, дедушка, по-моему, совсем нет дела совать свой нос в чужие дела.

— Эх, какая сердитая, а? От горшка два вершка, а какая уж дерзкая... Какой, ведь, нонче народ пошел,— ворчал старик,— ему слово, а он пять да шесть, да еще есть.

Оля отвернулась и замолчала.

Прошло около получаса, клеть не поднималась. Возвратились порожние вагонетки. Старик стал беспокоиться. Он то и дело подходил к отверстию, прислушивался и, наконец, махнув рукой, зашел в стеклянную конторку, отгороженную в углу. Трескучий звонок, похожий на звонок будильника, несколько раз прозвучал в конторке, и старик стал разговаривать с кем-то невидимым.

— Не дают?.. Что?.. Что?! Где!! — тревожно вскричал старик.— В седьмом штреке?.. Но-о-о!. Да как это вышло?... Прекратили работы?.. Но-о-о!.. Что-что?.. Бастовку?.. Но-о-о!..

В здание поспешно вошел высокий светлорусый человек в золотых очках. Он скользнул взглядом серых испуганных глаз по Оле и быстро прошел в конторку. Снова затрещал звонок. В дверях показался знакомый Оле подросток.

— Мирон Ефимыч, скоро интерес подадут? — спросил он, когда дозорный вышел из конторки.

— Не подадут... Долго... беда там стряслась.

— Какая?

— Ну, тебе дела до этого нет. Молод еще свой нос совать, куда не следует... Айда, проваливай...

Старик посмотрел на Олю, что-то хотел сказать, но снова убежал в конторку. Там громко кричал человек в очках:

— Давайте клеть... Немедленно... Я приказываю. Ну, пошевеливайтесь... На третий горизонт?.. Давайте без разговоров.

Он вышел и нервно стал ходить возле перил, беспокойно заглядывая вглубь шахты.

Наконец, канаты дрогнули и пошли вверх. Из шахты вышла клеть с группой рудокопов. Человек в очках стремительно подошел к ним.

— Это что значит? — сурово спросил он.

— А отработались,— сказал кто-то.

— Как?

— А так, Сергей Александрия. Сейчас все остальные выйдут... Лестницей пошли.

— Как?!

— Да очень просто,— сердито ответил плечистый рудокоп.— Работу бросили... Уберите эту гадину...

— Какую гадину?!

— Яшку Злобина, старшего штейгера,— ответили сразу несколько рудокопов.— Из-за него сегодня человека расхлестало.

— Спустись, увидишь...— сказал низенький рудокоп.— Сейчас мы пока не будем с вами разговаривать, поговорим потом.

В углу, где темнела западня, закрывающая лестничный спуск в шахту, послышался снизу требовательный стук.

— Ефимыч, открой западню,— закричали рабочие.

— Рано,— упрямо крикнул дозорный.

— Открой, тебе говорят, или мы сами откроем.

Старик нехотя пошел к западне. Из квадратного отверстия, через малую дудку один за другим стали выходить рудокопы. На них были запачканные буроватой глиной холщевые рубахи, такие же порты. У ременных поясков ниже живота были подвешаны железные фонарики, в которых торчали огарки сальных свечей. Рудокопы проходили мимо Оли, не обращая на нее внимания. Она заметила, что рудокопы были чем-то встревожены и возбуждены. Расстроен был и дозорный, а также человек в очках. Толпа рабочих густела. Человек в золотых очках поспешно встал в клети, канаты дрогнули, и он провалился в черном отверстии. Оля отошла в сторонку, с беспокойством прислушиваясь к несвязному говору сотни голосов.

— Я говорю ему, Яков Семеныч, не имеешь права посылать палить столько скважин.

— Ну, разве уговоришь, упрям, как бык. Чорт.

— А ты, Мирон Ефимыч, убирайся к чертям.

— Гони его.

— Хозяйский пес!

— Волк.

— Полиция! — вдруг крикнул кто-то.

Толпа зашевелилась.

— Товарищи, спокойствие! Полиции мы не боимся.

— А они, фараоны, тут как тут.

— Ну, у них своя работа.

— Тоже охота жрать.

— Сволочи!

Рыжебородый, с длинным туловищем, низкорослый рабочий подошел к Оле.

— Ты, девочка, кому обед принесла? — спросил он.

— Сидору Жигареву.

Он как-то странно посмотрел на нее и, положив тяжелую длинную руку ей на плечо, проговорил:

— Ты иди, милая, домой, он не будет обедать.

— А где он?

— Где?.. Он там еще,— рабочий неопределенно махнул рукой.— Ступай, родная, домой.

— Нет, я дождусь его...— сказала Оля. Ее охватила смутная тревога. Из западни уже никто не выходил, но Сидора не было. В толпе кто-то несколько раз назвал фамилию Жигарева. Оля поняла, что с Сидором произошло что-то страшное. Двое рудокопов с сожалением посмотрели на нее. Один сказал:

— Дочка.

Оля стояла у стены, прижимая тарелку с пирогами к груди, и настороженно прислушивалась к разговору близ стоящих рудокопов.

— Так чего мы стоим здесь?

— А вот откопают.

— Что думаешь, жив?

— А кто его знает.

— Ну, тринадцать снарядов и прямо в него... Мешок с костями.

У Оли потемнело в глазах. Она вскрикнула и бросилась к угловой западне.

— Куда ты? — крикнул кто-то.

Она рвалась из рук к западне, где в полутьме уходили вглубь ступеньки лестницы.

— Пустите, пустите,— кричала Оля.

Дудку захлопнули западней.

— Пустите меня, бога ради... Я пойду туда... Это его там убило... Его откапывают... Пустите.

Снизу из дудки кто-то неистово застучал.

Западню открыли. Из дудки выскочил запыхавшийся молодой парень.

— Откопали... Всего изорвало... Вдребезги! — сказал он на ходу и скрылся в толпе.

— Товарищи! — вдруг раздался из толпы сильный голос.

Все затихли. Оля боязливо посмотрела в ту сторону. Говорил плотный, широкоплечий рабочий с широкой темнорусой бородой. На нем была холщевая куртка и штаны, побуревшие от прильнувшей глины, на голове смятый картуз.

— Теперь все ясно... Сидора Жигарева убило...— говорил он.— Повинен в этом несчастьи не один штейгер Яков Злобин, а хозяева рудника и... вся наша жизнь... Нужно сегодня заявить, что мы больше терпеть не в силах... Мы пойдем сейчас к управителю рудника и заявим, что до тех пор не встанем на работу, пока не уберут Злобина.

— Платы прибавить надо,— выкрикнул кто-то.

— Мы заявим сегодня о своих правах...

Оля сидела, прижавшись к стенке. Ей вдруг стало холодно. Кто-то поднял ее на руки и вынес из здания. 

Хоронили Сидора на второй день. Гроб его был маленький, скорей походил на ящик. Хоронили почти все меднорудные рабочие. Они возложили на гроб венок, перевязанный красной широкой лентой; на ней крупно было написано: «Дорогому товарищу Жигареву от меднорудных рабочих». Но эти ленты недолго украшали венок. Как только люди разошлись с кладбища, пришел городовой, срезал шашкой ленты, сунул их в карман, а смятый венок бросил на свежую могилу.

После похорон Ермолаевы долго не ложились спать. Лукерья замерла в кухоньке так же, как после смерти Савелия. Несмело горела керосиновая лампа. Оля тоже не могла найти себе места.

Кто-то постучал в окно. Лукерья испуганно встрепенулась.

— Это он постучал,— сказала она шопотом.

— Кто, мама?

— Сидор.

— Ну, мама, что с тобой?

— Ей-богу, он!

Оля подошла к окну и громко спросила:

— Кто здесь?

— Откройте-ка,— послышался чей-то мужской голос.

Оля торопливо накинула на плечи шаль и выбежала во двор.

— Кто это? — спросила она, открывая ворота.

Во двор вошел человек. Лица его не было видно.

— Затвори-ка ворота, да пойдем в избу,— сказал он тихо и, не останавливаясь, прошел в избу.

— Здравствуйте! Задерни занавески-то поплотней, красавица,— проговорил вошедший и прошел к столу.

Оля боязливо посмотрела на гостя. Она узнала в нем того рабочего, который говорил на руднике. Он был и сегодня днем на похоронах. Присев к столу, рабочий достал из внутреннего кармана сверток бумаги.