— Ты видишь дом Фирсовых? Снаружи все спокойно, а внутри засел хитрый и беспощадный враг. — Русаков показал рукой на здание меньшевистского Совета. — И там враги. Они предают революцию, маскируясь революционными фразами. Теперь ты понимаешь сложность обстановки?

Федот молча кивнул.

— Моя вина, Григорий Иванович, каюсь.

— Ну, я тебе не поп, — хмуро ответил тот, — что ж, первая вина прощается, — сказал он уже дружелюбно и добавил: — А теперь садись и расскажи, как там дела в Петрограде.

Повеселевший Федот опустился на стул и стал рассказывать о последних событиях в столице, участником которых он был.

Через час, простившись с Русаковым, балтиец вышел на улицу и остановился у здания Укома.

Городок дремал, закрывшись наглухо от жары ставнями. Лишь на берегу реки были слышны голоса детей. В тени заборов лежали овцы и телята, лениво отмахиваясь от овода. Из открытых настежь дверей магазинов слышался стук пешек и бряканье костяшками на счетах. Разморенные жарой приказчики играли на опустевших прилавках в шашки, изредка бросая ленивые взгляды на стеклянную перегородку, за которой хозяин подсчитывал барыши. На улицах тишина и безлюдье.

«Полный штиль, — подумал Федот и, поправив бескозырку, огляделся. — Куда лечь курсом? Пойду к Епихе», — решил он и твердым матросским шагом направился к домику Батурина.

Епифан был во дворе, седлал лошадь. Увидев своего друга, он перевел коня под навес и уселся с Федотом на ступеньках крыльца.

— Далеко собрался?

— В Качердыкскую станицу. Письмо надо доставить от своего бывшего ротного Фирсова к учительнице. — И в ответ на вопросительный взгляд Федота добавил: — Он старший сын Никиты Фирсова.

— Никиты Фирсова?! — матрос поднялся на ноги. — Ты что за буржуйского сына хлопочешь? — заметил он угрюмо. Не дожидаясь ответа Епихи, Федот опустился на нижнюю ступеньку крыльца. — Мы их на «Отважном» за борт повыкидывали, а ты все еще нянчишься с ними, — бросил он гневно.

— Нет, зачем, — ответил спокойно Епиха. — Ты не горячись. Мы тоже со своими офицерами разделались, и в этом деле помог вам Андрей Никитович. Теперь он начальник штаба революционного полка.

— Не верю я Фирсову, это тесто на буржуйских дрожжах замешано, — сказал Осокин.

— А мы с тобой, выходит, на опаре, — улыбнулся Епиха.

— На ей самой, — повеселел Федот, — о нашу, брат, корочку буржуйские зубы ломаются. — Помолчав, матрос добавил: — Ну, раз ты горой стоишь за своего командира, дело твое. Андрея Фирсова я и до войны не знал. А вот его брательнику Сережке мы с Осипом один раз крепко по ногам дали. Помнишь?

— И стоит. Тот настоящая контра, — заметил Епифан.

За последние годы Епифан возмужал, стал шире в плечах, в его медлительных движениях чувствовались сила и уверенность. Загорелое лицо Епихи, на первый взгляд, казалось суровым: темнокарие глаза, смотревшие из-под густых черных бровей, были неласковы, угрюмы.

Крепыш Федотко еще с детства чувствовал его превосходство над собой в кулачном бою и в горячих спорах. И теперь, поглядывая на могучую фигуру своего друга, сильнее проникался к нему уважением. Смелый и решительный, Епиха вместе с тем был осторожен и благоразумен.

Григорий Иванович вскоре подметил эти качества в молодом Батурине и, посоветовавшись с членами Укома, поручил ему, как коммунисту, организацию боевой дружины в станице Зверинской.

Вскоре после Петрова дня с Никитой Фирсовым случилось несчастье. Его лошадь испугалась верблюдов и, закусив удила, понесла. Никита, намотав вожжи на руки, уперся ногами в передок тарантаса, силясь удержать жеребца. Но обезумевшая лошадь неслась прямо на заброшенную постройку.

Когда Никиту привезли домой, он был без памяти. Правая рука оказалась сломанной, плохо слушались ноги. В довершение беды через неделю после того, как он слег в постель, растотурские мужики вывезли с Дарьиной заимки все машины, в том числе новую сноповязалку «Мак-Кормик», которую он купил на Шумихинском складе за бесценок. Паровая мельница на Тоболе, правда, охранялась, но помольцев не было, и оборудование стало ржаветь. Бездействовали и маслодельные заводы. Кабинетскую землю, около двух тысяч десятин, которую он арендовал в Башкирии, поделили переселенцы.

Не лучше шли дела и у зятя. Консервный завод в Зауральске остановился. Не было сырья. Его компаньон Брюль перевел свои сбережения за границу и, оставив на память обесцененные акции, укатил на родину. Растерявшийся Тегерсен несколько раз приезжал к тестю за советом.

Сергей в те дни дома почти не находился. Вместе с Никодимом он наспех сколачивал трещавшее по всем швам дело «Дома Фирсовых».

— Важно не унывать, — утешал он своего друга Никодима. — Временное правительство за нас. Игра в Советы скоро окончится, и все пойдет по-старому.

Вскоре открылся недуг Дарьи. Болезнь жены не трогала Сергея.

— Заела мой век, хватит, нажилась, — говорил он расстриге.

Проезжая однажды по Дворянской улице, молодой Фирсов увидел афишу, извещавшую зауральцев о гастролях певицы Сажней. Вечером он встретился с Элеонорой и на следующий день, вручив озадаченному импрессарио значительную сумму денег, увез певицу к себе.

Никита, услышав о любовнице сына, пришел в ярость. Потрясая здоровой рукой, он в исступлении кричал на молчаливо стоявшего Сергея:

— Для кого наживал?! А? Чтоб ты со своей арфисткой профурил. Жену богоданную бросил?

— Не богом данную, а тобой, — зло ответил Сергей и стал бесцельно смотреть в окно.

— Молчать! Щенок!

Молодой Фирсов медленно повернулся от окна и посмотрел на отца тяжелым, ненавидящим взглядом.

Никита, точно ожидая удара, натянул одеяло на голову.

«Аспид и василиск», — подумал он в страхе.

Прислушиваясь, как затихают шаги Сергея в соседней комнате, Никита рванул ворот рубахи и, задыхаясь, едва слышно произнес:

— Нощь смертная мя постигнет, мрачна и безлунна к пути страшному. Мать, пи-ить, — выкрикнул он сипло и, пошарив дрожащей рукой, с хрипом откинулся на подушки.

Обеспокоенная Василиса Терентьевна послала за врачом.

— Легкий удар. Пройдет. Больному нужен абсолютный покой.

Выписав лекарство, врач уехал.

Василиса Терентьевна уселась возле кровати, не спуская глаз с мужа. Вскоре показалась Дарья. Шла она нетвердой походкой. Василиса замахала на нее рукой, и женщина повернулась к выходу.

Запой сделал свое дело. Когда-то красивое лицо Дарьи стало дряблым. Глаза были безжизненны и тусклы. Целыми днями женщина не выходила из комнаты, а заслышав шаги мужа, в страхе закрывалась на ключ. Единственным человеком в доме Фирсовых, искренне жалевшим ее, был глухонемой дворник Стафей. Встречая иногда на дворе хозяйку, он жалобно мычал, сокрушенно качая стриженной под кружок головой. Дарья печально улыбалась, показывая на локоны седых волос, и прикладывала указательный палец ко лбу.

«Поседела от дум», — читал глухонемой по ее мимике и, вздыхая, вел с ней свой немой разговор.

«Уйдем из этого дома, уедем в степь, на заимку», — просил Стафей.

Дарья отрицательно покачала головой. Она не могла оставить этот дом, она все еще любила Сергея. Закрыв лицо руками, женщина поспешно отходила от дворника. Стафей грозил огромным кулаком фирсовскому дому и, опустившись на скамейку, долго сидел в задумчивости.

Василиса Терентьевна не раз пыталась говорить со снохой, увещевала, стыдила, но бесполезно.

Сергей окончательно махнул рукой на жену.

Развязка пришла неожиданно. В августе, когда он уехал с Элеонорой на ближайшую ярмарку, Дарья повесилась. Хоронили ее скромно. За гробом шла Василиса Терентьевна, Стафей и несколько старушек. Когда на могиле вырос холмик, глухонемой припал к свежей земле и долго лежал неподвижно. Утром он собрал свои пожитки и ушел неизвестно куда.

Настал октябрь. Улетели птицы, стало неуютно, пасмурно. Крупные капли дождя неторопливо стекали с окон. Никита, кутаясь в халат, сидел в глубоком кресле, напоминая старую нахохлившуюся птицу в опустевшем гнезде.