— Много солдат уже пришло, а его все нет, — пожаловался он Русакову.

Тот дружески похлопал его по плечу.

— Не горюй. Скоро вернется.

От Епифана уже несколько месяцев как не было писем. Не слышно было и про Осипа Подкорытова. Правда, Федот Осокин на днях прислал весточку с земляком, но про своих друзей не слыхал и домой скоро не сулился. Отдавшись своим думам, Елизар не заметил, как подъехал к поскотине. Начало светать. Город продолжал спать в прохладе мартовского утра.

Елизар приехал домой на восходе солнца. Русаков уже встал. В его комнате находилось несколько человек. Елизар узнал анохинского рабочего, кожевника Петрова, трех фронтовиков, лицо четвертого, сидевшего за столом к окну, не было видно.

«Должно, приезжий», — подумал Батурин, разглядывая незнакомого человека, одетого в кожаную тужурку, плотно облегавшую его крепкую фигуру.

— Ну, как, Елизар, съездил? — спросил его Русаков и, обращаясь к незнакомому, сказал: — Это мой квартирный хозяин, о котором я тебе говорил.

Поднявшись со стула, тот приветливо поздоровался с Батуриным. Это был Дмитрий Колющенко, один из руководителей челябинских большевиков, приехавший в Марамыш по поручению уездного комитета партии.

— Итак, товарищи, до митинга осталось несколько часов. Все ли у вас продумано? — Колющенко внимательно осмотрел присутствующих.

— В Заречье народ оповещен, — отозвался один из фронтовиков.

— С Анохинского завода все будут в сборе, — сказал Петров.

Колющенко продолжал:

— Временное правительство сейчас пользуется доверием Советов. Поэтому наша задача — вести разъяснительную работу среди трудового народа, доказать, что пока в Советах сидят меньшевики, не будет ни мира, ни земли, ни хлеба. Установка Центрального Комитета нашей партии такова: «Никакой поддержки Временному правительству!» Но это не значит призыв к восстанию, — продолжал Колющенко. — Нам нужно добиваться такого положения, чтобы мирным путем завоевать большинство в Советах, изменить политику Советов, а через Советы изменить состав и политику правительства. Такова задача, которую поставил перед нами Ленин.

Стоял конец апреля 1917 года. К Народному дому, где должен был состояться митинг, который устраивали местные меньшевики, небольшими группами стал стекаться народ. Пришли кожевники с Анохинского завода, пимокаты, горянские мужики во главе с Елизаром Батуриным. Из Заречья на городскую площадь пришли фронтовики. Помещение Народного дома было битком набито народом, люди стояли в проходе, толпились у входных дверей. Под сводами здания стоял неумолкаемый гул голосов.

На сцене, за длинным столом, сидела группа меньшевиков во главе с адвокатом Стаховским. Ближе к ним, в первых рядах партера, были видны форменные фуражки гимназистов, модные шляпки дам, красные бантики приказчиков и мундиры служащих казначейства.

Протискиваясь вместе с Колющенко через толпу, Русаков заметил сидевшего рядом со Стаховским Кукарского. Тот что-то записывал себе в блокнот, изредка обмениваясь короткими фразами со своим соседом.

Не спуская глаз с появившегося на трибуне Стаховского, Русаков наклонился к Колющенко и, кивнув на адвоката, насмешливо произнес:

— Главный краснобай.

Дмитрий чуть улыбнулся.

— Послушаем, о чем будет петь.

Потрясая кулаком, Стаховский патетически восклицал:

— Граждане великой неделимой России, власть узурпатора пала. Мы, — оратор разжал пальцы, на них сверкнули золотые кольца, — от имени трудящихся города требуем передать всю полноту власти Временному правительству. Мы говорим, что только истинно русские люди, патриоты, желающие довести войну до победного конца, могут управлять страной. Да здравствует обновленная Россия! Да здравствует Учредительное собрание, которое определит судьбу родины и выполнит священную миссию, возложенную на нас союзниками!

Гимназисты и приказчики стоя аплодировали Стаховскому, дамы от волнения сморкались в надушенные платочки.

— Долой с трибуны! — выкрикнул один из фронтовиков.

— В прорубь их!

— Долой! — все сильнее и сильнее слышался гул людских голосов.

Под сводами Народного дома раздался четкий голос Русакова:

— Да здравствует социалистическая революция!

— Да здравствует партия большевиков! — порывисто воскликнул кто-то.

Стаховский, пытаясь что-то сказать, размахивал руками и, навалившись туловищем на барьер трибуны, брызгая слюной, в исступлении кричал:

— Граждане! Граждане!

В ответ раздался оглушительный свист, улюлюканье, и адвокат, безнадежно махнув рукой, отошел в глубь сцены. Кукарский в растерянности начал искать блокнот. Русаков, поднявшись на сцену, шел к трибуне. Лицо Григория Ивановича было спокойно. Шум в партере и на галерке затих.

— То, что говорил сейчас адвокат Стаховский, это призыв к старому ярму помещиков и капиталистов, — веско сказал он. — Но трудовой народ никогда не пойдет за вами, — оратор повернулся к группе меньшевиков. — Никогда! — повторил он с силой.

Под сводами Народного дома стало тихо, и в этой напряженной тишине особенно уверенно звучал голос Русакова.

— Рабочие и крестьяне знают, что их дорога, их путь к счастью только с большевиками.

— Правильно! — радостно поддержал кто-то из группы фронтовиков.

— Режь правду-матку, — гаркнул бородатый кожевник и, работая локтями, стал пробираться к Русакову.

На него зашикали:

— Тише ты, медведь, куда прешь?

— Любо, ребята, говорит, — лицо бородача расплылось в улыбке.

— И нам любо, однако не лезем, — резонно заметил Елизар.

— Нас опять хотят ввергнуть в кабалу к Фирсовым, Широковым и другим толстосумам. Этому не бывать никогда! — Русаков энергично взмахнул рукой. — Мы говорим: пускай не путаются у наших ног разные господа Стаховские, Кукарские и прочая нечисть, обреченная историей на свалку!

Казалось, толпа вот-вот сдвинется с места и сметет на своем пути жалкую кучку меньшевиков, сидевших на сцене.

Русаков повернул гневное лицо к Стаховскому.

— Вы поняли меня, господин адвокат? — Тот съежился, точно от удара.

— Вы нарушаете регламент, — постучал карандашом о стол председательствующий, обращаясь к Русакову.

— К чорту ваш регламент, — послышалось с галерки.

— Дуй их, Русаков!

— О каких истинно русских людях вы говорите здесь? — не отрывая пылающего взора от Стаховского, продолжал Русаков. — О князе Львове, которого царь метил в премьер-министры? О Гучкове, Милюкове и Рябушинском — российских капиталистах и помещиках? Об эсерах? О Керенском, подлом лакее буржуазии? Да, они нужны таким, как Никита Фирсов, купец Кочетков, мельник Широков. Знаю, нужны они и вам, но скоро наступит час, когда беднота вас сметет.

Русаков повернулся лицом к народу.

— Товарищи! Марамышский комитет партии большевиков поручил мне открыть митинг на площади. Все, кому дороги завоевания революции, за мной! — Григорий Иванович спрыгнул со сцены в партер. — На митинге будет выступать от имени рабочих Челябинска Дмитрий Колющенко! — сказал он громко.

Толпа хлынула за Русаковым.

В дверях образовался затор. Каждому хотелось скорее попасть на площадь. Из ближних улиц и переулков показались новые группы людей. Кто-то догадался вынести из Народного дома скамейку, и, поднявшись на нее, Русаков обвел взглядом толпу. Площадь была вся запружена народом, многие для того, чтобы лучше видеть, влезли на заборы, стояли на широком крыльце фирсовского дома, из окна которого на миг высунулась голова Никиты и тотчас исчезла.

Яркое весеннее солнце светило щедро. Над головами людей высоко в небе кружились голуби. То они взмывали вверх, то, сложив крылья, камнем падали вниз, то, сверкая опереньем, кувыркались в солнечных лучах. И, глядя на их игру, мягче становились суровые лица людей, стоявших на площади.

— Товарищи! Слово для приветствия от Челябинского уездного комитета партии большевиков, от имени всех трудящихся города предоставляется Дмитрию Колющенко, — послышался голос Русакова.