Дробышева положила руку на плечо работницы и произнесла:
— Надо отстаивать свои права.
Женщина выпрямилась:
— Мой муж заговорил как-то зимой о правах и вылетел с завода. До сих пор без работы ходит. Вот они, права-то. Поднимай, — сердито крикнула женщина своей помощнице.
— Погоди, погоди, — мягко заговорила Нина. — Так, в одиночку мы прав не добьемся. Нужна организация. Только в ней сила, — и, повернувшись к Василию, спросила: — Ну, как?
— Все в порядке, — ответил тот.
— Самого хозяина как раз нет, старшего мастера вызвали в промышленный комитет, сейчас начнем.
Вскоре во двор из цехов группами и в одиночку стали выходить рабочие. Василий шепнул на ухо одному из кожевников, и тот направил двух человек к контрольной будке.
Поднявшись на кучу лома, Нина поправила косынку и, окинув взглядом большую толпу, четко сказала:
— Товарищи! Наше собрание будет коротким. Все вы знаете, что идет война, которая легла тяжелой ношей на плечи рабочих и крестьян. Такая война нам не нужна. Партия большевиков — единственная партия рабочего класса, которая не на словах, а на деле проявляет заботу о трудовом народе. Меньшевики, презренные лакеи буржуазии, сейчас выдвигают идею создания «рабочих групп» при военно-промышленных комитетах. Кому это выгодно? Кому выгодно выматывать последние силы из рабочих? Только капиталистам. Посмотрите на эту женщину, на эту девушку-подростка, которые не в силах поднять тяжелую балку, — рука Нины протянулась по направлению стоявших в толпе беременной женщины и девочки-подростка, — но от них требуют: поднимай, надрывайся и работай на проклятых капиталистов. — Нина, казалось, задыхалась от гнева. — Из нас выматывают последние силы. Они хотят, чтобы мы были вечно их рабами. Не бывать этому! Рабочий видит несправедливость, и он скажет сегодня: «Долой меньшевистскую выдумку — «рабочие группы» при буржуазии! Долой войну, которая приносит слезы и страдания женам и матерям, уносит в могилы тысячи рабочих и крестьян!» Война нужна капиталистам для захвата чужих земель, для наживы толстосумам, для кабалы и порабощения трудящихся.
Толпа всколыхнулась.
— Долой хозяйских холуев!
— К чертям!
— И так измотались!
— Никаких «рабочих групп»!
— Не поддавайся, ребята, обману!
— Да здравствует революция! — прозвенел в задних рядах чей-то молодой голос.
Когда шум утих, Нина продолжала:
— Большевики стоят за свержение царского правительства, за восьмичасовой рабочий день, за пролетарскую революцию! — закончила она пылко и, увидев бегущего от проходной будки паренька, сказала: — Теперь, товарищи, спокойно расходитесь по местам.
Когда двор опустел, Нина с Василием Фаддеевичем направились к выходу. Навстречу им шел старший мастер, высокий, угрюмый на вид мужчина.
— Вам что здесь угодно? —спросил он, подозрительно оглядывая Нину.
— Я из городской управы, — ответила та, не останавливаясь.
Нина с Василием расстались на улице и поспешно разошлись в разные стороны.
Глава 26
В тот год Устинья вышла замуж за вдового казака из станицы Зверинской Евграфа Лупановича Истомина, который состоял в запасе второй очереди. Жил он небогато, характером был смирный. Молодой жене всячески угождал. Не чаяли души в новой снохе и старики Евграфа. Семья была дружная, и Устинья понемногу стала забывать свою девичью боль. Пятистенный домик Истоминых стоял на крутояре, внизу которого протекал спокойный Тобол. За рекой, по опушке бора вилась дорога в Марамыш. Со станичной колокольни виднелась Тургайская степь. Сливаясь с горизонтом, она уходила в далекий Акмолинск. Слева, за густым бором, были бахчи, казачьи пашни и покосы. За ними начинались мелкие березовые колки, рыбные озера и мужицкие деревни.
Вверх по Тоболу, там, где впадает в него степная река Уй, шли станицы до самого Троицка. Места были привольные, непаханные. На далеких озерах в великом множестве гнездились птицы, ружьем не пуганные. Тоскливо было сначала Устинье жить в степном краю. Летом, когда подуют горячие ветры из Казахстана, все замирает в станице. Никого не видно. Лишь время от времени, обжигая босые ноги о песок, пройдет с ведрами молодая казачка. Прячутся куры под прохладу навесов, под телеги и сенки. Промчится по улице, задрав хвост, ошалелый от жары теленок. И опять тишина.
Евграф уехал в соседнюю станицу Уйскую, обещал скоро вернуться. Жаркий полдень. Старики спят в прохладных сенях. Устинья, прячась от яркого солнца, сидит в углу комнаты и обметывает петли на новой рубахе Евграфа. Опустила голову на грудь и тихо водит иголкой по белому холсту. Вздохнула и, словно отгоняя неприятные думы, быстро поднялась с лавки. Вошла в горенку и, приподняв от маленького угловичка скатерть, вынула письмо и стала читать по складам:
«Здравствуйте, дорогая моя сестрица Устинья Елизаровна. Пишу вам из далекой Финляндии. В крае здешнем много леса и озер. Живем в казармах, на ученье не жалуемся. Гоняют нас с раннего утра до поздней ночи. Унтер нам попал хороший. Сам он из Растотурской, в пятнадцати верстах от Марамыша. Знает нашего тятеньку. Взводным у нас теперь прапорщик Петр Воскобойников, землячок — сын марамышского пристава, настоящая заноза.
Дорогая моя сестрица Устинья Елизаровна! Не забывай тятеньку с маменькой. Пишут, что со здоровьем стало плохо, да и пригоны разваливаются, кабы не Григорий Иванович, пришлось бы коровам мерзнуть на стуже. Он помог им починить и пособил вывезти корм с лугов. Пишет мне он частенько и от родителей и немножко от себя. Съездила хотя бы ты, Устинья Елизаровна, попроведала стариков.
С любовью шлю низкий поклон твоему супругу Евграфу Лупановичу. Еще шлю я с любовью низкий поклон родной сестрице Прасковье Елизаровне с мужем и детками. Еще кланяюсь твоему свекру Лупану Моисеевичу с супругой Авдотьей Назаровной. Еще велел передать тебе привет Федот Поликарпович. Служит он в Балтийском флоте и плавает недалеко от нас.
Посылаю тебе карточку, снялся с Осипом вместе.
Остаюсь жив-здоров, твой братец Епифан Елизарович Батурин».
Устинья аккуратно сложила листок вчетверо и положила под скатерть. Подошла к большому, окованному разноцветной жестью сундуку, повернула замок со звоном и вынула фотографию.
«Вот он, братец Епиха. Не узнать. Бравый да красивый такой, солдатская фуражка одета набекрень. Глядит сурово. Руки по швам. Голову держит прямо. На погонах лычка. Евграф говорит, что Епиха получил звание ефрейтора. Рядом попрежнему хмурый Осип. Только скулы резче выступают. Эх, Оська, Оська, разошлись, видно, наши пути-дороженьки». — Вздохнув, Устинья положила карточку в сундук.
Евграф приехал из Уйской около полуночи. Устинья зажгла лампу, поставила на стол крынку молока, стаканы и хлеб. Муж к еде не притронулся.
— Собирай завтра с утра на царскую службу. Приказ от наказного атамана есть, — сказал он жене.
Дня через три Евграф Истомин, простившись с женой и стариками, выехал с такими же, как и он, второразрядниками в Троицк.
Поплакала Устинья по мужу и дня через два после его отъезда стала собираться со старым Лупаном на дальний покос. Уложив на телегу литовки, грабли, вилы и захватив с собой пришлого бобыля — кривого Ераску, она выехала до восхода солнца.
Над Тоболом висел легкий туман. Проехав мост, Лупан свернул влево к березовому колку. От него начинались покосы зверинских казаков, они почти вплотную подходили к деревенской поскотине Донки. Деревушка была маленькая, дворов на сорок. Мужики арендовали пашни и покосы у богатых казаков. Кривой Ераско, изба которого стояла на отлете, жил в Донках. Несмотря на горькую нужду, это был неунывающий мужичонка, с реденькой мочальною бородкой, небольшого роста, балагур и мастер играть на балалайке. Все его имущество состояло из ветхой, с провалившейся крышей, избушки, старого заплатанного армяка, больших бахил, заработанных у богатого казака, старовера Силы Ведерникова, и заклеенной во многих местах варом самодельной балалайки — «услады», на которой он играл зимой «на вечерках». Собравшись на покос к Лупану, он по обыкновению прихватил ее с собой. Правда, Лупан всю дорогу косился на завернутую в старый мешок ераскину «усладу», которая лежала вместе с граблями, но поденщику ничего не сказал.
