«…Кто стоит на своих местах, тот за свободную Россию, а кто оставляет свой пост, тот за Вильгельма и изменник России… — стал читать Фирсов. — …В случае отказа продолжать войну, не останавливаться даже перед самой крайней мерой массового расстрела…» — советовала меньшевистская газета военному командованию города. Никита с облегчением вздохнул и, посмотрев на киот, перекрестился:

— Слава те, восподи, есть еще добрые люди.

Заслышав грузные шаги хозяина, он отложил газету и поднялся на ноги. Друзья троекратно облобызались.

— Кстати приехал, — выпуская из своих объятий тщедушное тело гостя, пророкотал густым басом Волков. — Чудны́е дела творятся на свете, — покачал он седеющей головой. — Идет на земле российской содом и гомора, — вздохнул он и, обтерев потное лицо платком, не торопясь продолжал: — Только с собрания биржевого комитета, обсуждали насчет новой власти. Своих людей выбрали в управу. В Совет поставили говоруна Михайлова. Как у тебя дела в Марамыше? — спросил он гостя.

— Горланят, — махнул рукой Никита.

— Ничего, брат, не поделаешь, потому свобода, — глаза Саввы ехидно прищурились. — На каждый роток не накинешь платок, — произнес он после некоторого молчания. — Пускай кричат, тешатся.

За самоваром Волков продолжал рассказывать Фирсову:

— На днях мыркайские мужики стали на мою землю зариться. Пришлось пугнуть через уездного комиссара. — Вынув из бокового кармана меньшевистскую газету «День», Волков произнес: — Послушай, что пишут наши управители.

Подвинув стул ближе к гостю, хозяин начал читать:

«…Всякие попытки к немедленному захвату частновладельческих земель могут губительно отразиться на правильном течении сельскохозяйственной жизни. — Савва поднял указательный палец вверх и зарокотал: — Конфискация обрабатываемых удельных, кабинетских и частновладельческих земель может быть проведена только законодательным порядком, через Учредительное собрание, которое даст народу и землю и волю». — Глаза Фирсова встретились с хозяином, и, поняв друг друга, они хмуро улыбнулись. — Землю и волю, чуешь? — Савва положил свою тяжелую руку на костлявое плечо Никиты. — Да, мы дадим им такую землю и волю, что волком взвоют, — произнес он злорадно.

— Вестимо, — Никита легонько освободил свое плечо от руки хозяина. — Дай, восподь, — поднял он глаза на иконы. — Может, обернется к лучшему.

Поговорив со своим дружком, Никита успокоенный вернулся в дом зятя.

Тегерсен попрежнему лежал в постели, обложенный подушками, и сосал леденцы.

«Кислятина какая-то, — подумал Фирсов про своего зятя. — Не такого бы мужа Агнии надо. Поторопился маленько со свадьбой, промашку дал», — и, с нескрываемым презрением взглянув на «козла Мартынку», он круто повернулся навстречу входившей дочери.

Агния с сияющим лицом подошла к отцу и поцеловала его в щеку. Судя по ее беззаботному виду, нарядному платью, запаху тонких духов и манере держаться, дочери Фирсова жилось неплохо. На днях, дав отставку Константину Штейеру, который раза два приезжал в Зауральск с фронта, она начала флиртовать с уездным комиссаром Временного правительства Жоржем Карнауховым.

В первых числах мая в Зверинскую вернулся с фронта муж Устиньи Евграф. Приехал он ночью. Постучал легонько в окно и поднялся на крыльцо. С трудом узнав в худом бородатом казаке своего мужа, Устинья радостно охнула и повисла у него на шее.

Поднялся со своей лежанки и Лупан, проснулась старая мать и запричитала точно по покойнику.

Когда зажгли лампу, Евграф снял с себя винтовку и, передавая ее жене, сказал:

— Поставь пока в чулан, неровен час, кто-нибудь зайдет. — Осторожно повесил походную сумку на гвоздь и пригладил волосы.

— Ну, здравствуйте. Поди, не ждали, — улыбнулся он слабо и, схватившись за грудь, надсадно закашлял.

— Немецкого газу немного глотнул, — точно оправдываясь, тихо произнес Евграф и опустился на лавку. — Хватит, повоевал, — махнул он рукой и посмотрел на статную жену: — Как хозяйничала?

— Ничего, управлялись с тятенькой помаленьку. Пришел как раз к севу, — ответила Устинья, собирая на стол.

— Плохой из меня пахарь, — и Евграф снова закашлял. — Грудь болит, да и суставы ломит.

Утром, когда старики ушли работать в огород, Устинья долго смотрела на спящего мужа, чувство жалости к Евграфу охватило ее. «Похудел как: нос заострился, и глаза впали. Должно, намаялся на войне-то». Поправив сползшее одеяло, она тихо поднялась с кровати и, сунув ноги в ичиги, пошла к реке за водой.

В ту ночь, вместе с Евграфом Истоминым, вернулся с фронта его сосед и друг Василий Шемет. Весть о приходе фронтовиков быстро разнеслась по станице.

Евграф сидел за столом гладко выбритый, в чистой полотняной рубахе, на груди два георгиевских креста за храбрость.

Народу в избу набилось много. Всем хотелось узнать про родных. Большинство казаков были еще на войне. Пришел и Василий Шемет, молодой казак с красивым, энергичным лицом, которое портил лишь глубокий шрам на правой щеке — след сабельного удара немецкого кирасира в схватке под Перемышлем.

Явился и Поликарп Ведерников, здоровенный казак, работавший всю войну писарем у наказного атамана, сын вахмистра Силы Ведерникова, который председательствовал в станичном комитете. Пришел он неспроста. В прошлом году Сила Ведерников отобрал у Лупана лучший покос в пойме Тобола. Узнав, что Евграф дома, он послал к нему Поликарпа звать фронтовика в гости и уладить дело с Истоминым, которого в душе побаивался.

Евграф наотрез отказался итти к Силе Ведерникову и, провожая Поликарпа до порога, сказал, чтобы слышали все:

— Скажи своему батьке, чтоб убирался с моего покоса, пока голова цела, так и передай. Хватит ему пухнуть от вдовьих слез.

Нетерпеливый Шемет вскочил с лавки и крикнул вслед Поликарпу:

— Паучье гнездо!

Тот круто повернулся в дверях и смерил его с ног до головы.

— Вояки, отдали Россию немцам.

— Замолчи, гадюка! — побледневший Шемет схватил со стены шашку Лупана. — Зарублю!

В избе начался переполох. Поликарп выскочил за ограду и сгреб лежавший возле завалинки кол. Шемет рвался из цепких рук женщин и казаков, навалившихся на него.

— Да отстань ты от него, лиходея. Вася, не надо! — отчаянно кричала жена Шемета.

— Пустите! — отбиваясь от казаков и женщин, продолжал кричать Василий. — Я кровь проливал за отечество, а он, гад, такие слова, — Василий заскрипел зубами.

— Уходи по добру, Поликарп, — Евграф сурово посмотрел на писаря, который, не видя Шемета, продолжал куражиться, не выпуская кола из рук.

— Пускай Васька выйдет, я дам на память.

— На память? — разбросав женщин и казаков, висевших на его руках, разъяренный Шемет выскочил из сеней. — Гадюка, привык с бабами воевать, — засучивая рукава, произнес он с угрозой.

Но тут случилось неожиданное.

За общим шумом никто не заметил, как от угла истоминского дома отделилась небольшая фигурка кривого мужичонки с самодельной балалайкой в руке. Подкравшись сзади к Поликарпу, Ераско взмахнул своей «усладой». Раздалось короткое «дзинь» и умолкло. Писарь, медленно выпустив кол и ошалело выпучив глаза, посмотрел на нового противника.

— Мое вам почтение, Поликарп Силантьевич, — ухмыльнувшись, Ераско погладил жиденькую бородку и продолжал:

— Коева дни вы сами просили сыграть вам чувствительное, ну я, значит, и подобрал мотивчик. Уж не обессудьте на музыке. — Ераско насмешливо посмотрел на писаря.

Поликарп пришел в себя и выругался.

Подобрав сломанную «усладу», которая держалась лишь на струнах, Ераско в сопровождении Евграфа и Шемета вошел в избу.

Наутро Истомин направился к Василию, который жил на выезде к Тоболу.

Шемет поправлял развалившийся тын, обтесывая колья и жерди для изгороди.

— Раненько принялся за работу, — протягивая ему кисет с табаком, сказал Евграф.

— Не терпится. Тын развалился, да и крыша на избе осела. Надо новые стропила ставить.