— Отец, это касается только меня, — одеваясь, ответил спокойно Андрей.

Никита по привычке торопливо забегал по комнате.

— Ишь ты, ево касается, а меня не касается. А ежли пальцем будут тыкать, что сын купца Фирсова сыцилистом стал, тогда как?

— Ответите, что у старшего сына своя дорога, — холодно заметил Андрей и пригладил волосы.

Никита круто повернулся к нему.

— Вот тебе мой сказ, — он подошел вплотную к Андрею, — вывеску «Торговый дом Фирсова и сыновья» марать тебе не позволю. Не тобой дело начато, не тобой будет и кончено.

— Не знаю, может быть, и мной, — многозначительно ответил Андрей, — поживем, увидим, — хлопнув дверью, он вышел из комнаты. Спустился вниз на кухню, где сидел полицейский, и сухо спросил:

— Что вам угодно?

— От господина исправника, — козырнул тот, подавая пакет.

Андрей вскрыл конверт и, пробежав глазами письмо, сказал полицейскому:

— Хорошо, скажите, что буду.

— Распишитесь на конверте. Такой у нас порядок-с, — вновь козырнул околоточный.

Возвращаться в свою комнату Андрею не хотелось, и он вышел на улицу. Итти к исправнику было рано, и Андрей решил побродить по лесу. Прошел мимо пивоваренного завода Мейера и, обогнув татарское кладбище, стал углубляться в рощу. Омытые утренней росой, молчаливо стояли молодые березы. Воздух был чист и прозрачен. В одном месте ветви деревьев так густо сплелись, что Андрей с трудом выбрался на небольшую поляну, заросшую травой, из которой выглядывали фиолетовые колокольчики и белая ромашка.

Из нечаянно задетой Андреем белоснежной ромашки, как слеза, выкатилась капелька росы и исчезла в траве. Гудели шмели. По широким листьям лопуха ползали божьи коровки и, расправив крылышки, поднимались вверх.

За кромкой леса шли поля и был слышен голос пахаря, понукавшего лошадь. Вскоре показался и сам сеятель. Налегая на сабан, он дергал вожжой заморенную лошаденку, которая с трудом тащилась по неглубокой борозде.

Поровнявшись с Андреем, пахарь остановил лошадь и, опустившись на деревянную стрелу сабана, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.

— Нет ли покурить? — спросил он.

Андрей подал папиросу. Сделав большую затяжку, пахарь закашлял и потер рукой плоскую грудь.

— Ржи думаю немного посеять, — не то обращаясь к Андрею, не то к самому себе, промолвил крестьянин и уныло посмотрел на свою клячу.

— Плохо тянуть стала, — сказал он со вздохом, — овса-то нет с весны, а на подножном корму много не наработаешь. Да и год-то ныне неурожайный, — пожаловался он Андрею.

— Ну, а земство не помогает? — спросил тот.

— Помогает, — криво усмехнулся мужик. — Сунулся я как-то раз в кредитное товарищество, а мне там кукиш показали: «Таким, как ты, голоштанникам, ссуды не даем».

— А кому же дают? — заинтересовался Андрей.

— Кто побогаче, тем и кредит, а наш брат, хоть песни пой, хоть волком вой, не жди, не дадут, — махнул рукой пахарь.

— Ну хорошо, можно было бы обратиться в Крестьянский банк.

— Одно только название что крестьянский, а на деле там лавочники да купцы орудуют.

Крестьянин всердцах бросил папиросу и, тронув коня вожжой, зашагал по борозде.

Опустив в раздумье голову, Андрей направился к городу.

На душе было тяжело. «Сколько таких обездоленных и где выход?»

…Исправник, Пафнутий Никанорович Захваткин, сидел в своем кабинете, просматривая почту. Его круглое мясистое лицо с большой бородавкой на левой щеке лоснилось от жира, круглые глаза были сонны.

Расстегнув воротник кителя, он обтер клетчатым платком бычью шею и, заслышав шаги Андрея, выжидательно уставился на дверь.

— Пришли? — с легкой хрипотой спросил он Фирсова и показал взглядом на стул.

— Из уважения к вашему почтеннейшему родителю я решил побеседовать с вами по душам. — Захваткин отодвинул от себя пресспапье и уставился на посетителя. — Мне известно, что вы не разделяете мнения благомыслящих людей на существующий строй. Ваши взгляды на переустройство общества, скажу вам прямо, подпадают под действие закона о государственных преступниках и могут иметь за собой неприятные последствия. Да-с. — Захваткин откинулся в глубь кресла. — Мне прискорбно говорить об этом, но, знаете, служба, — развел он руками. — Вы курите?

— Спасибо, — Андрей открыл свой портсигар.

— Брожение умов — это, так сказать, знамение времени. Я не пророк. Но, молодой человек, когда вы накопите жизненный опыт, поверьте, вам будет смешно вспомнить о своих ошибках. Да-с. И, говоря конфиденциально, я сам когда-то, в дни молодости, был привержен к идеям либерализма. Но благодарение богу, — Захваткин поднял глаза к потолку, — эти семена заглохли, не успев дать свои ростки.

— Я чувствую, что и мои юношеские взгляды на переустройство общества приходят к концу, — скрывая усмешку, ответил ему в тон Андрей.

— Вот и чудесно. — Опираясь на ручки кресла, исправник приподнял свое тучное тело. — Я вижу, батенька мой, что вы человек неглупый.

— Благодарю за комплимент, — сухо поклонился Фирсов.

— Да-с, неглупый, — не замечая иронии, продолжал Пафнутий Никанорович. — И чем скорее порвете знакомство с разными там Русаковыми, Словцовыми и прочими бунтовщиками, тем для вас лучше.

— В рекомендательных списках знакомых я не нуждаюсь, — ледяным тоном произнес Фирсов и поднялся на ноги.

— Мое дело, милостивый государь, предупредить вас о неприятных последствиях, которые несет за собой ваше знакомство с политическими ссыльными, — поднялся в свою очередь с кресла Захваткин. — Повторяю, что только из уважения к вашему родителю вы пользуетесь свободой, дарованной нам монархом.

— Венцом этой свободы вы, очевидно, считаете девятое января 1905 года? Залитые кровью рабочих декабрьские баррикады Пресни? Пытки и виселицы по всей России? Не так ли? — горячо ответил Андрей.

— Вы забываетесь, милостивый государь! — лицо Захваткина побагровело. — Вы находитесь в полицейском управлении, а не на тайном сборище. Предупреждаю вас последний раз, что если вы не порвете связи с ссыльными, я вынужден буду принять суровые меры. Можете итти.

Андрей круто отвернулся от исправника и вышел из кабинета.

«Либерализм, облаченный в мундир исправника, — что же, хороший урок для меня», — подумал с горечью Андрей.

В тот день Андрей долго бродил по кривым переулкам города, вернулся усталый и, поднявшись к себе в комнату, лег на диван.

«Христина, как жаль, что нет тебя со мной. Один я, никому не нужный и чужой в этом доме».

Тихо скрипнула дверь, и показалась одетая во все темное Василиса Терентьевна. Андрей поднялся.

— Что, мама?

Старая женщина уселась рядом с сыном и погладила его по волосам. Чувство материнской ласки пробудило в Андрее воспоминания детства, и он доверчиво припал к ее плечу.

— Тяжело мне, мама.

— Знаю, — тихо промолвила Василиса Терентьевна и, вздохнув, сказала: — И мне не сладко живется. Сам-то стал чистый скопидом, на свечку жалеет. Сережа совсем отбился от рук. Одни гулянки на уме. Да и ты редко бываешь дома. Не с кем слова вымолвить, Агния — по магазинам да по портнихам, и мать забывать начала. Одна у меня надежда под старость — ты.

Помолчав, Василиса Терентьевна спросила:

— Зачем звали в полицию?

— Так, пустое дело, — уклончиво ответил Андрей.

— Пенял мне отец сегодня, что не на ту дорожку сына поставила.

— Нет, мама, дорога моя прямая, к лучшей жизни она ведет, — стараясь найти понятные для матери слова, тихо заговорил Андрей. — Знаю, труден будет путь, но своей цели достигну.

— Ну, дай бог. Только мать не забывай. — Поцеловав сына, Василиса Терентьевна поднялась на ноги и, осенив его крестным знамением, вышла.

Захватив с помощью Дарьи Видинеевой паровые мельницы на Тоболе, Никита Фирсов стал подбираться к фирме «Брюль и Тегерсен», крупному мясопромышленному комбинату датчан в Зауральске.

Итти на сделку с союзом сибирских маслодельных артелей, которые помимо масла вырабатывали бекон, Никите не хотелось. Денежные средства кооперативов были ограничены, и Фирсов повел с ними тонкую игру.