Встав со стула, Виктор продолжал:

— На нашей стороне могучее оружие — правда. Мы обнажим во всей неприглядной наготе капитализм. С помощью правды мы раскроем глаза народу и поведем его в последний, решительный бой. И тогда в муках родится новая Россия, которая будет свободной, радостной, яркой, как солнце, страной. Разве для этого не стоит жить и бороться? Андрей, — голос Словцова стал мягким, — тебе трудно отказаться от тех взглядов, которые ты впитал с детства, которые тебе прививали в гимназии. Но я уверен, что жизнь тебя освободит от иллюзий либерализма. Война тебе поможет в этом.

Андрей задумчиво барабанил пальцами по столу.

— Да, пожалуй, ты прав, — вздохнул он. — Прощай! Может быть, встретимся.

— Надеюсь.

Приятели крепко обнялись.

— Зайди к Григорию Ивановичу, — сказал Словцов на прощанье Андрею.

— Обязательно, — ответил Андрей и, попрощавшись, вышел.

Андрей нашел Русакова как всегда в мастерской. Увидев Фирсова, тот обтер руки о фартук и поздоровался с ним.

— На защиту отечества? — Глаза Григория Ивановича пытливо посмотрели на Андрея.

— Да, иду по мобилизации, — ответил Фирсов и опустился на порог. Русаков уселся рядом с Андреем и не спеша закурил.

— Сколько событий произошло за последние годы, — начал он в раздумье. — Ленский расстрел, майские забастовки, крестьянские выступления. Да, Россия вступила, наконец, в полосу революционного подъема. Война, на неизбежность которой указывал Ленин, стала фактом. И я глубоко убежден, что угар шовинизма вас не коснется. Ведь поймите, Андрей, в чьих целях ведется эта кровопролитная война, что даст победа России в этой войне? Только укрепление царизма, а народу… усиление гнета, еще большее наступление на права трудящихся, еще большую эксплуатацию, и все это ловко маскируется красивой фразой, игрой в патриотизм, игрой на лучших чувствах народа. Но правду от народа не скрыть.

…Простившись с семьей, Андрей утром выехал в Качердыкскую станицу. Приехал он туда под вечер. Возле управы стояла толпа пожилых казаков. По улицам носились конные. На крыльце, взмахивая форменной фуражкой, раскорячив ноги, что-то кричал толстый сотник Пономарев.

Фирсов подъехал ближе и приподнялся на седле.

— Оренбургские казаки с честью постоят за царя-батюшку, веру православную и отечество, — надрывался сотник. — Не так ли, старики? — По передним рядам казаков прошел одобрительный гул.

— Тем, кто не имеет коня, сбрую и амуницию, они будут выданы из станичной управы.

— Хорошо тебе петь, толстый боров, — услышал возле себя чей-то голос Андрей, — когда провожать из дому некого. Живете с женой, как гусь с гусихой.

— Василий Иванович, — обратился к сотнику стоявший возле крыльца бородатый казак, — а как же быть с иногородними?

— Иногородних в пехоту, — выкрикнул тот. — Не сидели они в казачьих седлах и сидеть не будут. Лайдакам среди казаков не место!

Андрей отъехал от управы и повернул к домику Христины. Девушка встретила его на крыльце.

— Андрюша! — Христина бросилась к нему и заплакала. — Андрюша, ты уходишь… — прошептала она с тоской.

Охваченный ее порывом, он ласково погладил девушку по волосам.

— Не плачь! Может быть, скоро вернусь.

— Я боюсь этой войны, Андрей. У меня тяжелое предчувствие. Мне кажется, едва ли я тебя увижу больше. — Полные слез глаза девушки остановились на любимом. — Почему так, сама не знаю.

Когда они вошли в горенку Христины, Андрей привлек девушку к себе.

— Христина, родная, не надо заранее падать духом. Я обязательно вернусь к тебе, хорошая ты моя.

…В те дни торговый Марамыш был охвачен военным угаром. В здании Благородного собрания и в Народном доме устраивались благотворительные базары и лотереи. Уездные дамы бойко торговали цветами и сувенирами. Владельцы паровых мельниц жертвовали на «алтарь отечества», не забывая при этом увеличить цену за помол. Отъезжающим на фронт офицерам устраивались пышные проводы.

За буфетными стойками молодые купчики исступленно орали:

— Да здравствует Россия!

— Смерть тевтонам!

Особенный восторг у толстосумов вызвало появление в Народном доме пьяного Бекмурзы, приехавшего накануне в Марамыш. Бекмурза явился в вышитой русской рубахе и лаптях. Завидев богача, купечество подхватило его на руки и стало качать. Вскоре Яманбаева окружили дамы, наперебой предлагая цветы.

В Народном доме шел благотворительный базар. Бекмурза денег не жалел:

— Тышшу даем, две даем, — разбрасывая радужные ассигнации, кричал он в пьяном угаре. — За сарь воевать пойдем, за вер воевать пойдем, — обнимая пьяных купцов, Бекмурза лез целоваться с ними.

— Бог-то у нас с тобой, Бекмурза, один, только вера разная, — говорил степенный мельник Широков и отплевывался от поцелуев Яманбаева. — Ваш-то мухамет ведь не велит водку пить, а ты пошто загулял? — узкие глаза мельника с усмешкой уставились на богатого казаха.

— Мало-мало хитрим, — подмигнул ему Бекмурза, — вместо кумыза водку пьем. Айда в буфет, — хлопнул он по плечу мельника.

Недели через две после объявления войны городской управой было назначено шествие по главным улицам города.

В тот день Нина возвращалась от Русакова. Девушка остановилась на углу двух улиц, пропуская мимо себя шествие. Во главе шло духовенство и члены городской управы. За ними, подняв иконы и хоругви, важно шагали купцы, нарядно одетые дамы, гимназистки и реалисты. В хвосте колонны тесной кучей шли приказчики, владельцы мелких лавочек, пельменщицы из «обжорного ряда» и какие-то неизвестные темные личности.

Глаза Нины на миг остановились на крупной фигуре расстриги, который, взяв под руку Кукарского, орал вместе с краснорядцами «Боже, царя храни»…

Чувство презрения к вчерашним «социалистам» охватило Нину, и, провожая их взглядом, девушка подумала: «Прав Григорий Иванович. Меньшевик всегда останется меньшевиком, в какую бы тогу он ни рядился. Ему никогда нельзя верить. Нужна борьба, острая, напряженная. Завеса лжи должна быть сорвана. Нужно рассказать трудовому народу о целях войны, сбросить маску с двурушников, раскрыть их подлинное лицо», — девушка решительно тряхнула головой и стала следить за шествием.

За священниками с портретом царя шел Никита Фирсов. Ступал он по земле твердо и уверенно. Рядом с ним в новой вышитой рубахе, гордо откинув голову, шагал Сергей.

И казалась им незыблемой царская твердыня, никогда и ни за что не поколеблются ее устои, а с ней богатство Фирсовых.

Первое письмо от Андрея Христина получила из Киева.

Прочитав письмо, девушка бережно его сложила и задумалась. Мысли были далеко, в незнакомом городе, возле Андрея. Девушка вздохнула и стала бесцельно перелистывать страницы. «Сегодня на уроках был священник. Что-то часто он повадился в школу. Зачем к нему заезжал Никита Фирсов? Не догадывается ли он о наших отношениях с Андреем? Может быть, тут что-нибудь другое? Не доверяют? Неспроста поп ходит в школу. Надо быть осторожнее», — решила она.

Вошла мать.