Лихорадочно закусив губу, он опять сел на нары.

— Что ж потом? Ну да, выпили с Васяней. А потом? Проснулся, голова еще болела. Вошел мент, сказал, что я в городском вытрезвителе. Ну да. Мол, с поезда сняли. Пьяного. И прямо туда. Ага. Отдали вещи, деньги, записали фамилию… Та-ак, штраф уплатил тут же и поехал к Люське…

Нужно было вспомнить что-то важное. Но что?

— Так. В вытрезвителе записали, штраф уплатил. Погрозились на работу сообщить. Так, в Кедровом сел в поезд, когда еще солнышко было. Ну да, Васяня еще мороженое на закусь купил. Так. А потом — вытрезвитель. А следователь говорит, что Артемку впотьмах застрелили. А я, значит, уже в поезде том ехал… И вытрезвитель… С фамилией…

Степан почувствовал, как трудно стало дышать. Он еще какую-то минуту сидел неподвижно, потом вдруг вскочил, бросился к обитой железом двери, изо всех сил замолотил по ней кулаками.

— Открой! Слышь? Открой! Мне следователя… Следователя надо! Откро-ой!.. — рвался из камеры его крик.

«Правда все это, гражданин следователь. Бог видит, правда. А не верите — скажите, чтоб в вытрезвителе том списки проверили. Недалеко от вокзала он. Пусть проверят. Позвоните. Ведь должна же там запись остаться, — торопясь и оттого глотая окончания слов, говорил Колесниченко. — Богом вас прошу — проверьте. Ведь не убивал, не убивал я Артемку-то!» — выкрикнул он, и по тем всхлипам, что неслись с магнитофонной ленты, понятно было, что Степан заплакал.

Верещагин выключил магнитофон, неловко откашлялся, словно стыдясь чужих слез, посмотрел на Грибова.

— Ну, что скажешь, Василий Петрович?

Майор по привычке почесал в затылке, наконец пробасил:

— Да, в общем-то, я и не сомневался, что этот забулдыга не мог совершить такое. Слабак он, понимаешь. Огромный мужик, а совершенно безвольный. Да и на водчонку слаб. Вот этим-то Волков и воспользовался. Ах, гад, как все четко продумал, — крутанул он головой. — Только одно мне непонятно: зачем ему надо было убивать Шелихова?

— Как — зачем? — удивился Верещагин. — Разоблачения боялся.

— Не-ет, — ие согласился Грибов. — Если бы даже Артем сообщил о своем шурине в милицию и Степан во всем признался, то есть назвал Волкова как скупщика, тот бы просто послал всех нас в известном направлении. Улик-то против него никаких. Так-то вот. А тут убийство…

— Да, но ведь Колесниченко знал и о существовании Рекунова.

— Опять не то, — отмахнулся Грибов. — Рекунов освободился позже Степана, и когда они встретились в поселке, тот даже не заикнулся о том, что будет батрачить на Волкова.

Какое-то время молчали, наконец Грибов сказал:

— Я бы мог понять еще это убийство тем же Степаном. Все-таки стрессовое состояние, мужик мечется из угла в угол…

— М-да, — согласился Верещагин. — Однако убийца человеком был трезвым. И расчетливым. Который прекрасно знал, зачем он это делает.

— Вот-вот. Зачем? — повторил Грибов. — Я уж по своим каналам проверил: не за что вроде бы Волкову иметь такой зуб на Артема. Понимаешь, нигде, даже мало-мальски, не пересекались их пути. Вот она в чем, хреновина-то…

За открытым окном резвились шальные от августовского тепла воробьи, косые солнечные лучи легли на крашеный деревянный пол. И Верещагин вдруг с щемящей душу тоской подумал, что еще несколько таких вот хмельных от прощального лета дней и тайгу затянут низкие брюхатые тучи, резко похолодает, и на неделю, а то и на две зарядит мерзкий осенний дождь. Он вздохнул, повернулся к Грибову.

— Послушай, Василий Петрович, а тебе не кажется, что мы старательно забываем о тех неизвестных «пальчиках», вероятно случайно не стертых, которые были обнаружены на «вальтере». И я скажу почему: не вписываются они в нашу с тобой версию касательно того же Волкова или Колесниченко. А может, именно в них разгадка?

— Я уж и сам над этим голову ломал, — согласился Грибов. — Однако пока Волков не заговорит, нам с тобой только гадать придется.

— Значит, надо заставить, — отрезал Верещагин. — А посему так: я позвоню в крайцентр, чтобы проверили алиби Колесниченко, а ты со своими хлопцами займись этим самым грузчиком Васяней, и разыщите проводницу того вагона, в котором ехал Колесниченко.

Найти бригаду, которая в тот роковой день обслуживала маршрут поезда, увозившего из Кедрового Степана Колесниченко, особого труда не составило, да и проводница, разбитная бабенка лет тридцати, хорошо запомнила «того» пассажира.

— Ох и пьяный был! — бойко рассказывала она старшему лейтенанту. — Здоровый такой, а на ногах держаться не может. Его еще тип какой-то провожал. Тоже пьяный. Он его еще в вагон подсаживал. Я, честно скажу, поначалу пускать не хотела, но уж очень упрашивали, В общем, уговорили… Да, — продолжала она, — втащили мы его в вагон, он на первую попавшуюся полку и свалился. И верите — нет, тут же захрапел. Хорошо еще — вагон полупустой был. Проспится, думаю. А у него еще бутылка припрятана была. Это уж мне пассажир один сказал, когда он из горлышка винище хлестал. Тут я, конечно, рассердилась. Станция скоро, а он через губу переплюнуть не может. А щас знаете как строго… Ну, приехали, я его бужу, а он еще сильнее храпит. Я и сказала бригадиру. А тот в милицию сообщил. Так что за ним, как за барином, машина приехала. Из вытрезвителя, — доверительно сообщила она…

Когда совещание закончилось и Грибов отпустил задействованных в деле оперативников, Верещагин задумался. Вроде бы и вышли они в следствии на финишную прямую, но он чувствовал: главные козыри еще не раскрыты и все, что они выявили на сегодняшний день, — мелкота, вроде тех шестерок с восьмерками, которыми заполняется игра. Когда он сказал об этом Грибову, тот согласно кивнул:

— Я тоже так думаю. Понимаешь, не было резона Волкову убивать Шелихова. Да чего гадать-то? Сейчас сам все расскажет, — добавил он.

— А если будет гнуть свое?

— Не должен, — твердо сказал Грибов. — Не дурак же он сам себя под вышку подводить. Это, Петр Васильевич, молодняк сопливый до норы до времени форс держит, этаких воров в законе из себя корчат. Поначитались всякой хреновины, — сплюнул он. — А такие, как Волков, не-е… — покрутил он пальцем. — Ведь недаром его Волчарой в колонии прозвали. В первую очередь они себя очень сильно любят, свою шкуру берегут.

— Ну, дай-то бог, — вздохнул Верещагин.

Ввели Волкова. Заложив руки за спину, он остановился в дверях, хмуро посмотрел на Верещагина, перевел взгляд на сидящего чуть поодаль Грибова, спросил неприязненно:

— Надеюсь, меня привезли на очную ставку?

Молчал Грибов. Молчал и Верещагин.

Какую-то минуту в кабинете висела тишина, и вдруг ее разорвал надсадный, нахраписто-требовательный крик Волкова:

— Почему?! Почему я должен торчать в камере из-за того, что эта сука сунула мне пистолет?

— Садитесь, Волков, — негромко приказал Верещагин. — Очную ставку, значит, просите? Ну что ж, мы тоже об этом думали. Так что и ставки будут, и все остальное.

— Мне и одной хватит! — огрызнулся Волков. — Он у меня с одной расколется. Я ему в харю плюну…

Верещагин молча слушал угрозы Волкова. Когда тот выдохся, он поднял на него глаза, сказал, четко разделяя слова:

— Да нет, Волков, одной очной ставки никак не хватит. Кроме Колесниченко вас еще ждут не дождутся подельщики ваши: Семен Рекунов да Иван Назаров, с поличным взятые на реке. Так-то вот. Только не надо страшно удивленных глаз делать, — остановил его Верещагин. — Товарищ майор, ознакомьте гражданина Волкова с показаниями задержанных.

Грибов достал из пухлой папки несколько густо исписанных листов, протянул их напружинившемуся Волкову. Тот бросил злобный взгляд на майора, взял один протокол допроса, второй…

— Навешать что угодно можно, — неожиданно миролюбиво сказал он, возвращая листы. — Семен-то, Рекунов который, тот вообще на меня зуб имеет, еще с колонии. Дал я ему как-то раз по соплям, чтоб у соседа пайку не отымал, вот он и взъелся на меня. Ишь, гаденыш, — укоризненно покачал он головой. — Там на вышло, так здесь решил под монастырь подвести. Во гад! А что касается Назарова, так тут я вообще не знаю, — пожал он плечами. — Может, раньше они сговорились?