— Кому в прошлом году сбыли икру?

— Не знаю, гражданин следователь, честно не знаю. Одно могу сказать. Я ему как-то насчет деньжат заикнулся. Говорю, можно было бы и прибавить, все-таки риск большой. А он мне: «Это ты-то рискуешь? Да прошлой зимой человек один в Душанбе с нашей икрой погорел, а ты даже слыхом об этом не слыхивал. — И передразнил еще: — Риску-у-ет».

— Хорошо-о, — Верещагин посмотрел на Грибова, словно хотел узнать его реакцию на услышанное, потом сказал: — Ну, а теперь вернемся к тому дню, когда был убит Артем Шелихов.

И опять Волков как-то сразу сник, ссутулился, будто все время ждал и боялся этого вопроса.

— Ну, — начал он глухо, — во второй половине дня это было. Ну да, я как раз с обеда вернулся. А тут на склад Степан прибегает. Вызвал меня и говорит: так, мол, и так, засек его шуряк, который парашютистом работает. А сам-то Степан с похмела страшного, руки трясутся, и спрашивает, чего, мол, делать теперича. Шуряк, мол, грозится в милицию сдать. Ну, я, честно говоря, и сам испугался: расколется ведь гад на первом же допросе. Направил его домой, а сам к Хозяину, значит. Рассказал ему все, тот материться стал, хотел было меня по уху смазать, мужик-то он здоровый, но потом и говорит: «Надо этого козла вонючего подальше отсюда отправить. Я сейчас возьму билет на первый же поезд, снесешь ему и прикажи, чтоб весточку потом дал: где найти его. А чтобы не бедствовал по первому времени, полкуска ему сунешь». Так я и сделал. Отнес этому хмырю деньги с билетом, наказал, куда мне пару строк черкануть, — и домой. А потом, утром уже… — Волков замолчал, скривился, словно от зубной боли, просяще посмотрел на Грибова: — Можно, я еще закурю?

Он дрожащими пальцами взял папиросу, сломал одну спичку, другую, в конце концов прикурил и, затянувшись, тяжело, с хрипом закашлялся.

Верещагин с Грибовым терпеливо ждали.

— Ну, а утром слышу разговор на станции: парня, мол, какого-то застрелили. А другого ранили. Я-то поначалу даже не придал этому значения, как вдруг узнаю, что это тот самый шуряк Степана. Честно скажу, испугался. Кто, думаю? И к Хозяину. Спрашиваю, значит: может, мужиков-то снять с реки? А он мне: «Зачем? Пусть рыбачат. Кто-то этого щенка пришил, а мы-то здесь при чем?» Ну, я и успокоился. Чего на свете не бывает. Тем более, что его вместе с журналистом московским… Так, может, кто по тому метил, а угодил в нашего. Ну, а тут позвал меня как-то к себе домой Хозяин-то и говорит: «Замазаны мы с тобой, Пашка, здорово. Так что надо выкарабкиваться. Свезешь вот эту штуку своему дружку да спрячешь там понадежнее, но так, чтоб он знать ничего не знал. — И добавляет: — Делай что приказано, иначе свистеть нам с тобой на всю катушку».

— Ясно, — подытожил услышанное Верещагин и посмотрел на Волкова. Тот, видно, выложил все свои силы и теперь, как спущенный баллон, понуро оплыл на стуле. Верещагин достал из стола несколько листов бумаги, карандаш. — Сейчас вас отправят в камеру, опишите все, что здесь рассказали. Постарайтесь вспомнить каждую фамилию, которую упоминал Ветров.

Волков кивнул понуро, поднялся со стула, заложил руки за спину…

— Ну, что скажете, Василий Петрович? — спросил Верещагин, когда Волков скрылся за дверью.

Грибов долго молчал, внимательно рассматривал вылинявшую татуировку на руке, потом перевел взгляд, на следователя.

— Свежо предание, — пробасил он, пожимая плечами.

— Почему?

— Да видишь ли, если даже Волков насчет Ветрова не врет, я имею в виду, что именно тот снасти доставал и через своего подручного икру скупал, то все равно концы с концами не сходятся. Понимаешь, смысла не было Ветрову убирать Артема. Он в любом случае чистым выходил. Если бы даже Степан Колесниченко Волкова назвал, в чем я, откровенно говоря, сомневаюсь, а тот вдруг — Ветрова, то Иван Матвеевич просто-напросто послал бы нас всех куда подальше. Прямых улик-то против него нет.

— И все-таки, — возразил Верещагин, — давай тая решим. Запроси транспортную милицию, нет ли у них чего-нибудь на этого самого завскладом. Далее. Пошли к нему кого-нибудь из своих ребят — надо ухитриться отпечатки пальцев достать. Третье. Сделай запрос на его полную объективку. Сам знаешь: родился, крестился, судился и прочее. Четвертое. Надо срочно запросить Душанбе, кто у них за последние три года попался на красной икре. Пока все. А я — к парашютистам.

— Ну вот и наши летят, — сказал Курьянов.

Они едва успели подойти к вертолетной площадке, как над головой зависла тяжелая машина и мягко опустилась на утрамбованную землю, взбивая лопастями тучи пыли. Верещагин прикрыл лицо рукой, а из емкого брюха Ми-8 уже выпрыгивали парашютисты. Тут же подрулила бортовая машина, шофер уверенно подал задним бортом к открытому люку вертолета, и оттуда полетели в кузов парашютные мешки, спальники и прочая дребедень, без которой не обойтись в тайге.

Когда загрузились, шофер все так же лихо вырулил на дорогу и, взбивая клубы пыли, понесся к авиаотделению. Верещагин подошел к парашютистам.

— Во, явился не запылился, — приветствуя следователя, сказал Венька и первым подал руку.

Успевший привыкнуть к занозистому парню, Верещагин засмеялся, крепко тиснул его жесткую ладонь.

— Ох, Стариков…

— А чего Стариков? — ухмыльнулся Венька. — Думаешь небось, вот бы попался! Так не мечтай. И без тебя есть кому соки из меня выжимать. Один Лаптев чего стоит. Это участковый наш, — милостиво пояснил он. — Как что, так с ходу протокол да штраф. Только на него и работаю.

— Меньше кулаками махать надо, — урезонил его Курьянов.

— Так я ж, Курьяныч, разве виноват, что кажная тварь именно на меня выползает? — возмутился Венька. — Вот ты идешь вечером из клуба — и ничего. А я… Веришь — нет, обязательно кто-нибудь прицепится. Будто медом я для всякой шушеры намазан.

— Э-эх, — устыдил его летнаб. — А ведь прошлым разом, когда я тебя из милиции вызволял, ты ведь клялся и божился… А недавно опять Лаптев звонил, меры просил принять.

— Ну да, — поджал губы Венька. — Как насчет меня — так меры принимать надо, а то, что два хмыря из леспромхоза Анютку матюком обложили — так им ничего. Нет уж, Курьяныч. Ты моему другу Лаптеву так и скажи: бил я им морду и бить буду. Так-то вот, — закончил он.

Когда отошли с полсотни шагов и углубились в подлесок, Верещагин предложил:

— Может, здесь поговорим?

— А чего ж, можно и здесь, — согласился Венька. Колосков с Мамонтовым только кивнули молча. Верещагин еще при встрече обратил внимание, как подломила их смерть Шелихова, словно родной кто умер. Да и Венькина разухабистость была напускной, будто хотел он прикрыться ею, как надежным щитом.

Все время, что он ехал сюда, Верещагин обдумывал этот разговор. Вернее, один вопрос. А главное — имеет ли он право задать его парням. Все-таки Кедровое — это не город, здесь каждый каждого знает, и случись что, Ветров не виновен…

Он обождал, когда поудобнее устроится на том же дереве Мамонтов, и только после этого спросил:

— Мужики, мне очень важно знать: Шелихов когда-нибудь упоминал Ветрова?

Недоуменно пожал широченными плечами Мамонтов, вопросительно переглянулись Колосков с Венькой, Так же недоуменно посмотрел на следователя и Курьянов, однако, поняв, о ком идет речь, спросил:

— Это завскладом, что ли, на станции?

— Он самый. Ветров Иван Матвеевич.

И опять шевельнул плечами Мамонтов, которым тесно было под вылинявшей от пота и соли энцефалиткой, многозначительно хмыкнул Колосков, и Верещагин перехватил его изучающий взгляд. А Венька пробурчал:

— Так бы и говорил. Ворюга с орсовского склада.

Верещагин уставился на парашютиста.

— Почему это ты его так вдруг?..

— Да потому, — не вдаваясь в подробности, ответил Венька. — Ворюга, он и есть ворюга.

— И что, — тихо спросил Верещагин, — Шелихов о нем был того же мнения?

— А то нет, — отозвался молчавший до этого Колосков. — Он-то нам и рассказал о нем.