— Значит, считаешь, что пропавший в сорок пятом году сержант Калмыков и ныне здравствующий Ветров — одно и то же лицо? Любопытно… А ну-ка попробуй обосновать свои выводы еще раз.

Верещагин, не ожидавший, что начальник отдела так вот сразу воспримет его чисто интуитивную догадку, зябко передернул плечами.

— Понимаете, Андрей Алексеевич, Калмыков, который заведовал продовольственным складом по обеспечению движущихся на восток войск, и рабочий того те склада Иван Комов, по показаниям ачинских свидетелей исчезли в один и тот же день. Однако Комова вскоре нашли на берегу Чулыма; парень был убит выстрелом в затылок, и его опознала родная тетка, у которой он жил с сестренкой со дня их эвакуации из Смоленской области. Ну а Калмыков как под землю провалился. Следствием же было доказано, что Калмыков занимался систематически хищением продуктов и с помощью того же самого Комова перепродавал их частным лицам. Так почему бы не предположить, что, убив своего напарника, Калмыков взял его документы и скрылся из Ачинска?

— Логично, — согласился Белов. — Однако там был Комов, а здесь мы имеем Жо-мо-ва, — проговорил он по слогам. — И то, что тот и другой уроженцы одной области, еще ни о чем не говорит. Думаю, Ченцы встречаются на Смоленщине не в единственном экземпляре.

Верещагин всплеснул руками:

— Андрей Алексеевич, да подставь в любом документе к букве «К» лишь две небольшие загогулины, и «Комов» превратится в «Жомова».

— Согласен, хотя и не совсем, — наклонил голову Белов. — А не совсем оттого, что следователь, который сорок лет назад вел это дело, предусмотрел вариант превращения Калмыкова в Комова. И объявил розыск, как ты сам говоришь, не только на Калмыкова, но и на Комова. Так неужели в паспортных столах могли купиться на такую дешевку?

— Могли! — уверенно отрезал Верещагин. — И могли потому, что едва закончилась война, народ мигрировал по всей стране; к тому же этого самого Жомова вскоре призвали на действительную службу. А в комиссариатах на основе паспорта девчонки выписывали военные билеты, и вот вам — появился совершенно новый человек: Жомов Иван Матвеевич, двадцать девятого года рождения, уроженец деревни Ченцы Смоленской области. Да и проверить это было практически невозможно — на Смоленщине почти все архивы сгорели.

Соглашаясь с доводами следователя, Белов спросил:

— Так-то оно так… Ну и что ты предлагаешь?

— Что предлагаю? — переспросил Верещагин. — В целях экономии времени самому выехать в Кежму — это село, где, судя по архивным данным, родился и откуда призывался в сорок третьем году Калмыков. В колонию же, где сейчас отбывает срок Нурбиев, направить фотографию Ветрова для опознания.

— Так, допустим, ты прав, — согласился Белов. — А как же дальнейшая разработка Ветрова в Кедровом?

— Считаю, что надо подключить БХСС транспортной милиции.

Четвертый день нелетная погода держала Верещагина в Кежме. А районный прокурор даже пошутил по этому поводу: «Ну вот, дальневосточник и непогодь свою привез» — по радио сообщили о циклоне, который крылом захватил Хабаровский край, да и здесь ни с того ни с сего вдруг резко подморозило, выпал снег и от Ангары поднимался такой плотный туман, что местный аэропорт был наглухо закрыт даже для Як-40. Впрочем, Верещагин не очень-то огорчался этой задержкой — можно было немного отдохнуть.

Когда Верещагин прилетел в Кежму, то был приятно удивлен той оперативностью, что проявили сотрудники районного отделения милиции. По его запросу они провели всю предварительную работу, и старшему следователю Верещагину оставалось только встретиться с Ангелиной Борисовной Сбитневой, сестрой пропавшего в 1945 году сержанта Калмыкова. Откровенно говоря, к Сбитневой-Калмыковой он шел с затаенным страхом: уж слишком много надежд было возложено на эту поездку. К тому же неясно было, как его встретит хозяйка дома. И если вдруг его предположения верны и сестра что-то знает о судьбе брата, то, как говорится, ловить здесь было нечего. Однако его тревоги оказались напрасными.

Окрикнув насторожившихся собак, Сбитнева пригласила гостя в просторный, на несколько комнат дом и, по-бабьи сложив руки на животе, спросила чуть дрогнувшим голосом:

— Это что, правда, будто Вася нашелся?

Голос у нее был тихий, и только глаза, пытливо шарящие по лицу следователя, выдавали ее состояние.

Верещагин на минуту замялся, обругав в душе того «благодетеля» из местной милиции, что сообщил ей эту «радостную» весть. Впрочем, он уже прокрутил несколько вариантов предстоящего разговора и поэтому только пожал плечами.

— Не совсем так. Однако сейчас начинают проясняться кое-какие подробности исчезновения вашего брата, и мне бы хотелось посмотреть его довоенные фотографии.

— А-а-а, — тускло протянула хозяйка дома. — А я-то уж понадеялась… — Глаза ее как-то сразу изменились, вроде как потухли. Она помолчала немного, потом добавила: — Верите — нет, двадцать лет его разыскивала. Куда только письма и запросы не писала — никто, ничего. Все-таки, знаете, брат. У меня, кроме него, никого больше из родных нету…

Верещагин, все еще продолжая стоять, невольно посмотрел на обрамленную в резную рамочку фотографию, что висела на самом видном месте. Фотография была групповая, семейная — из тех, что четверть века назад делали в городских фотоателье. С нее на Верещагина сосредоточенно смотрели пять пар глаз. Одни из них, безо всякого сомнения, принадлежали хозяйке этого дома, другие, по всей вероятности, ее мужу, а между ними восхищенно уставились в объектив двое мальчишек и девочка, явно погодки.

Перехватив взгляд Верещагина, Ангелина Борисовна поправилась:

— Я не семью имею в виду. Это само собой. А вот из того, довоенного еще времени… Да и мама, когда умирала, просила Васю найти. Говорила, если умер, так хоть на могилку его съездишь. Оградку поставишь…

Она замолчала, тяжело вздохнула и вдруг спохватилась:

— Да чего ж это мы стоим? Раздевайтесь. Гостем будете. Я тут и пельмешек наделала.

Несмотря на отговоры Верещагина, она все-таки ушла на кухню, поставила на плиту воду для пельменей, а вернувшись, захлопотала у большого круглого стола, расставляя тарелки.

— Понимаете, — говорила она между тем, — пришлые мы в эти места. Отец-то скрытный был, о прошлом своем ничего не рассказывал и маме запретил. Боялся все чего-то… Правда, здесь на хорошем счету был, бухгалтером работал. А когда умер, мама мне и рассказала, что сам-то он из дворян небогатых, на стороне белых воевал, оттого и боялся, что власти дознаются и придут с арестом. Раньше-то они с мамой в Саратове жили, а потом в глухомань эту сбежали, чтоб о прошлом своем забыть. Ну а в двадцать пятом я родилась, и отец назвал меня Ангелиной. Вроде как ангел-хранитель в доме появился. А через год и Вася появился. Ну, Васю-то осенью сорок третьего призвали. Проучился он где-то с полгода, и на фронт их отправили. И все, как в воду канул. Думали, погиб. А тут вдруг весточка его объявляется: эшелон, мол, по пути на фронт разбомбили и лежит он сейчас в госпитале. Прошло еще какое-то время, как вдруг письмо из Ачинска — там теперь служит. Мама обрадовалась: жив-здоров сыночек, и вдруг сообщение — пропал, мол. И началось… Милиционер наш местный несколько раз домой приходил, выспрашивал все. Вроде бы как намекал, что и сбежать мог парень из армии. А зачем ему бежать-то? — удивленная милицейской непонятливостью, спросила хозяйка дома. — Ну, я понимаю, если бы на фронте был — умирать страшно. А то ведь в Ачинске службу нес, да и война с месяц как кончилась…

— А у вас, случаем, его фотографий не осталось?

Хозяйка вытерла руки о передник.

— Как же не осталось? Как зеницу ока берегу. И Василия, и мамы, и отца. В ту пору, знаете, не часто фотографировались, и было это как праздник. Причем непременно всей семьей.

Она достала из керамической вазочки связку ключей, слеповато щурясь, выбрала один, открыла им дверцу серванта, что стоял промеж окон. Когда обернулась, в руках у нее был большой альбом в красном, изрядно потемневшем сафьяновом переплете.