Это с полной очевидностью обнаружилось во время встречи Керенского с Корниловым, который 3 августа прибыл в Петроград для представления Временному* правительству своего доклада с разработанной в Ставке программой милитаризации тыла по образцу фронта. В ходе беседы, состоявшейся в Зимнем дворце, Керенский как бы между прочим поинтересовался мнением Корнилова: стоит ли ему, Керенскому, при складывающихся обстоятельствах оставаться во главе государства? Корнилов дал уклончивый ответ. Он сказал, что, несмотря па то что влияние Керенского явно «понизилось», тем не менее, «как признанный вождь демократических партий», он должен все же оставаться у власти.
Между тем, предварительно ознакомившись с докладом Корнилова, Филоыенко и Савинков посчитали его неудачным, а именно слишком прямолинейным, не учитывающим «условий политического момента». Такого же мнения держался и сам Керенский, в предварительном порядке также прочитавший доклад. С его точки зрения, там был изложен целый ряд мер, «вполне приемлемых», но «оглашение» их в такой редакции и с такой аргументацией вполне могло привести к «обратным результатам», т. е. спровоцировать революционные выступления. Решено было, чтобы Савинков и Филоненко «доработали» доклад в нужном направлении и через неделю, 10 августа, представили его правительству на утверждение. Поэтому на правительственном заседании 4 августа Корнилов ограничился лишь характеристикой положения на фронтах. И тут произошел примечательный эпизод. Когда Корнилов стал говорить о предполагаемых стратегических планах Ставки, Савинков, а затем и сам Керенский записками предупредили его, что с этим «нужно быть осторожным», так как некоторые министры связаны с теми членами ВЦИК Советов, «кои заподозрены в сношениях с противником». Трудно удержаться от мысли, что это не было сознательным провоцированием и без того уже кипевшего яростью Верховного.
Раздраженный и обескураженный Корнилов уехал в Могилев. Савинков и Филоненко остались в Петрограде, но направили в Ставку Фонвизина, предписав следить за тем, чтобы оттуда за подписью Верховного не выходило ничего, что не соответствовало, казалось бы, согласованной ориентации (имелся в виду будущий, «сбалансированный» савинковско-корниловский доклад, подлежащий рассмотрению 10 августа). Однако слухи о его милитаристском, контрреволюционном содержании уже проникли в печать. Левые газеты забили тревогу. Казалось, что начинается кампания за смещение Корнилова с поста Верховного главнокомандующего. В ответ (не исключено, что по инициативе, исходящей из Ставки) развернулась оглушительная прокорниловская кампания. Те правые организации, которые группировались вокруг «Республиканского центра» («Совет союза казачьих войск», «Союз георгиевских кавалеров», Главный комитет офицерского «союза» и др.), выдали настоящий залп резолюций, угрожавших немедленно «отдать боевой клич», если «истинно народный вождь», «единственный генерал, могущий возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения», будет смещен.
Телеграмма примерно такого же содержания была направлена на имя Корнилова и от только что образовавшегося «Совещания общественных деятелей» — правой организации, объединившей политиков от кадетов до бывших октябристов и монархистов включительно. Руководящую роль в ней играли М. Родзянко, П. Струве, Б. Маклаков, другие будущие идеологи «белого дела». Эти люди прямо заявили, что всякое покушение на подрыв авторитета Верховного главнокомандующего они будут рассматривать как преступление. Популярность Корнилова в контрреволюционных кругах резко шла вверх. Ставка становилась местом паломничества тех, кто связывал свои надежды, замыслы и планы с именем Верховного...
Тем временем Филоненко по поручению Савинкова спешно переделывал и шлифовал корниловский доклад, корниловскую «записку». Это важный документ. Он, так сказать, из первых рук показывает тот рубеж, на котором должны были сойтись Керенский и Корнилов в их обоюдном стремлении повернуть страну от дальнейших революционных перемен к режиму «твердой власти».
В «военном разделе» «записка» требовала в полной мере восстановления дисциплинарной власти начальников; институт комиссаров хотя и сохранялся, но его функции сводились к функции «врачей», которые «по оздоровлении армии» должны были считать свою задачу выполненной; до этого они только «часть государственного механизма». Сохранялись и войсковые комитеты, однако им предлагалось действовать в точном соответствии с предполагаемым положением, по которому они ставились перед альтернативой: «либо проводить в сознание масс идеи порядка и дисциплины, либо поддаться безответственному влиянию масс и тогда нести кару по суду». Митинги в армии запрещались вообще, собрания допускались только с разрешения комиссара и комитета.
«Записка» гневно обрушивалась на тыловые гарнизоны (прежде всего на Петроградский), которые стали (по терминологии авторов) «бандами праздношатающихся». Предлагалось немедленно установить одинаковый режим как для фронта, так и для тыла, распространив на него закон о смертной казни. Для расформирования неповинующихся частей следовало создавать «концентрационные лагеря с самым суровым режимом и уменьшенным пайком».
«Гражданская часть» «записки» требовала объявить железные дороги, а также большую часть заводов и шахт на военном положении. Митинги, стачки, забастовки запрещались, точно так же как и вмешательство рабочих в «хозяйственные дела». За невыполнение установленной нормы должна была следовать отправка рабочих на фронт.
«Указанные мероприятия,— говорилось в «записке»,— должны быть проведены в жизнь немедленно с железной решимостью и последовательностью...» «Руководительство судьбами государства» должно осуществляться «спокойной и сознательной твердостью людей мощной воли, решившихся во что бы то ни стало спасти свободную Россию».
Если попытаться кратко определить смысл «записки», то его, по-видимому, надо свести к следующему: речь шла о милитаризации страны, осуществляемой если не одним диктатором, то небольшой группой «людей мощной воли». Сохраняя некоторые, выхолощенные «демократические структуры» (войсковые комитеты, комиссарство) и псевдодемократическую терминологию («свободная Россия» и т. д.), предлагавшиеся меры наносили тяжелый удар по всем революционно-демократическим организациям, в сущности, ставили на них крест.
10 августа Корнилов вновь прибыл в Петроград для обсуждения и утверждения «записки» в правительстве. Его сопровождал личный конвой — эскадрон текинцев с пулеметами. Это свидетельствовало о растущей напряженности: Корнилов опасался покушений на свою
жизнь. На частном заседании (присутствовали Терещенко и Некрасов) Керенский заявил, что с большинством мер, предлагаемых в «записке», уже подписанной Корниловым, Савинковым и Филоненко, он согласен, однако вопрос о милитаризации заводов и железных дорог поставлен все же слишком резко и потому требует дополнительной проработки; кроме того, по его мнению, встает очень важная проблема «темпа» проведения предлагаемых мер. Во всяком случае, необходимо время, чтобы превратить все это в законопроект и закон.
Керенский даже не счел нужным проинформировать обо всем правительство. В курсе дела, в курсе взаимоотношений главы правительства и Верховного были лишь Терещенко и Некрасов. Что же произошло? Почему Керенский опять «притормозил»? Трудно ответить со всей определенностью, но не исключено, что за прошедшую неделю к Керенскому поступила какая-то новая неблагоприятная информация об обстановке в Ставке, о том, что Корнилов все больше подпадает под «антиправительственное» влияние некоторых ее генералов и офицеров. Под влиянием ближайших советников — Некрасова и Терещенко — усилились, вероятно, и колебания Керенского по поводу того, как бы не качнуть политический маятник слишком вправо раньше времени. Ведь он неоднократно клялся и божился, что не допустит условий, при которых «демократия должна была бы отойти в сторону». Он все еще думал усидеть на двух стульях, уравновешивая оба. Как раз в это время появились сенсационные сведения об открытии некоего монархического заговора, нити которого якобы протянулись даже в Тобольск, куда в начале августа из Царского Села была переведена арестованная семья Романовых. Аресту подверглись несколько человек из окружения бывшего царя и великий князь Михаил Александрович, проживавший как частное лицо в Гатчине.
