В начале осени 1916 г. Корнилов вновь «убыл» на фронт. Ему был дан 25-й пехотный корпус, входивший в состав Особой армии Юго-Западного фронта. По мнению нового командующего фронтом генерала А. А. Брусилова, это был максимум, на который вообще мог претендовать Корнилов. Он не забыл корниловскую «партизанщину» и «зарывчатость» весной 1915 г. (Брусилов в то время командовал 8-й армией, в которую входила 48-я дивизия). Еще тогда он порывался отдать его под суд. Кто мог думать, что уже совсем близкие события переменят все, и особенно резко судьбу генерала Корнилова?
Накануне
В выходившем в 1916 г. казенно-патриотическом издании «Великая война» обозреватель генерал-майор А. Шеман-ский писал: «Страшная война... застала Россию в счастливой обстановке. Наш грозный сосед (Германия.— Г. И.)... просмотрел быстрое возрождение нашей армии и общества после японской войны и революции». Не очень глубоко смотрел обозреватель. Страшная война застала Россию отнюдь не в «счастливый», а, напротив, в невероятно трудный, напряженный для нее момент. Между 1905 и 1914 г. страна проходила через чреватый опасностями этап капиталистической модернизации экономики в условиях консервации значительных феодальных рудиментов как в самой экономике (главным образом в сельском хозяйстве), так и в социальной структуре и политической сфере. Промышленность росла, втягивая в себя огромные массы деревенского населения и обрекая его на ужасные условия труда. Сельская община раскалывалась, пауперизируя значительную часть крестьян. Под воздействием всеохватывающих буржуазных отношений «высший класс» — дворянство сходило на нет (как писал В. Шульгин, «был класс, да съездился»). Буржуазные и разночинные элементы все напористее проникали в армию, в государственный аппарат, в общественные организации, требуя еще больше прав. Буржуазная и дворянская интеллигенция всемерно поддерживала оппозицию, боролась за полную демократизацию страны по «западному образцу».
Под ударами народной революции 1905—1907 гг. и давлением буржуазно-либеральной оппозиции самодержавие перешло к обороне, а затем начало отступать. Манифест 17 октября 1905 г., создание Государственной думы превратило самодержавие, по словам В. И. Ленина, в некое «полусамодержавие», в «конституционное самодержавие» \ Но как только революция пошла на спад, царизм вновь перешел в наступление. Третье-июньский переворот 1907 г. свел на нет многое из того, что самодержавие вынуждено было уступить два года тому назад, и эта тенденция продолжалась.
Общественность была взбудоражена, но разъединена идейно и политически: рабочий класс против буржуазии и монархии, крестьянство против помещиков, буржуазия против рабочего класса и самодержавия... Народ жил верой в новый 1905 год.
Были умные головы, которые понимали, что в такой обстановке новая война, тем более большая, может обернуться для царской, буржуазно-помещичьей России катастрофой. Премьер-министр П. А. Столыпин незадолго /до смерти (в 1911 г.) писал: «Война будет фатальной для России и для правящей династии». О том же предупреждали бывший министр внутренних дел П. Н. Дурново, бывший премьер-министр С. 10. Витте, другие. До самых дней мобилизации в июле 1914 г. колебался и царь. Говорили, что начальник штаба генерал Н. Янушкевич приказал даже отключить телефоны, чтобы оградить себя от противоречивых царских распоряжений.
Но быть или не быть войне, увы, не являлось вопросом только свободного выбора политиков и военных. Слишком глубоко Россия втянулась в тугой клубок международных империалистических интересов и притязаний, слишком велики были аппетиты ее собственных милитаристских кругов. Раздувая милитаризм и шовинизм, они пропагандировали мысль о том, что война приведет не к новому национальному кризису, а, напротив, сплотит общество под неким патриотическим знаменем. При этом правящие круги рассчитывали, что победа в войне укрепит монархию; в либеральном лагере надеялись, что разгром Германии «западными демократиями» укрепит буржуазно-демократические институты в России. И жребий был брошен.
Снова по селам и городам заиграли гармоники, заплакали и запричитали женщины, застучали по рельсам теплушки с молодыми солдатами — «серой скотинкой», как вскоре станут их называть...
Два с половиной года телега романовской монархии все же тянула военный груз. К концу 1916 г. постромки натянулись до предела. Вот картина, нарисованная, пожалуй, лучше всех информированным человеком, последним царским министром внутренних дел А. Протопоповым. В Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства в 1917 г. он показывал: «Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность труда — на громадную убыль; необходимость полного напряжения сил страны сначала не созпана властью, а когда не замечать этого стало нельзя — не было уменья сойти „с приказа" старого казенного трафарета (т. е. действовать самостоятельно.— Г. И.). Пути сообщения в полном расстройстве, что чрезвычайно осложнило экономическое и военное положение. Двоевластие (Ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам... Зимою 1916 г., вследствие заносов, под снегом было 60 тысяч вагонов с топливом, продовольствием и фуражом. Наборы обезлюдили деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность; ощутился громадный недостаток рабочей силы... Деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций... Единственного пути к установлению цен — конкуренции — не существовало; товара было мало, цены росли, таксы (т. е. цены.— Г. И.) развили продажу „из-под полы", получилось мародерство... Искусство, литература, ученый труд были под гнетом; рабочих превратили в солдат, солдат в рабочих. Армия устала, недостатки понизили се дух...»
Что же можно было сделать о этим полным функциональным расстройством режима? Протопопов давал ответ: «Упорядочить дело было некому. Всюду будто бы было начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много, но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля за работой министров. Верховная власть перестала быть источником жизни и света. Она была в плену у дурных влияний и дурных сил. Движения она не давала. Совет министров имел обветшалых председателей, которые не могли дать направления работам Совета. Министры, подчас опытные и энергичные, обратились в искателей наград и ведомственных стражей. Хорошие начинания некоторых встречали осуждение и сверху, и снизу — и они уходили... Работа не шла, а жизнь летела, она требовала ответа; в меха старые нельзя было влить нового вина...»
Когда в той же Чрезвычайной комиссии бывшего премьер-министра Б. В. Штюрмера спросили, какова была его программа, он с удивлением переспросил: «Программа? Как вам сказать? Я полагал, что нужно сохранить то положение, которое было; стараться без столкновений, без ссор поддерживать то, что есть... А завтра будет видно, что будет дальше».
Социально-экономический кризис порождал духовный. Одни газеты «прозревали» чуть ли не апокалипсические видения. «Петроградский листок» 3 декабря 1916 г. писал о «пире во время чумы», 20 декабря пугал «непонятными страхами», «чьими-то рожами», которые корчились и мерещились в сумерках. Другие, напротив, источали сладковатый, елейный оптимизм. Так, «Московские ведомости» в конце декабря благодарили бога за то, что Россия вступала «в новый год при многих благоприятных предзнаменованиях». Третьим казалось, что ничего вообще не происходит, что российская обывательская жизнь плетется своим чередом. В «Русском слове» уже в новом году, в январе, поэтесса Тэффи характеризовала ее посредством наиболее употребляемых «существительных с встречающимися в них глаголами», например: «поезд опаздывает, исправник берет, общество возмущается, министерство сменяется, дело откладывается, танцовщица живет с..., отечество продают, цены вздувают, комиссия выделяет подкомиссию, женщина добивается, молодежь увлекается, курица дорожает, свинья торжествует». Мрачен был юмор Тэффи.
