По возвращеніи со свиданія, весь избытокъ нѣжности онъ продолжалъ расточать намъ: ласкалъ, цѣловалъ, обнималъ и т. п.
Я уже указывалъ на припадки нѣжности въ Бронштейнѣ до ареста, въ разгарѣ перваго увлеченія политической дѣятельностью.
Теперь, когда протекло столько времени, заполненнаго столькими событіями и превращеніями, каждый разъ, когда я вспоминаю объ этихъ нѣжностяхъ Бронштейна, въ воображеніи моемъ неизмѣнно встаетъ также фпгура деспотическаго императора Павла I съ его исключительной сентиментальностью и припадками неистощимой нѣжности.
А вотъ, что пишетъ Б., одна изъ тѣхъ женщпнъ-то-варищей, которая вмѣстѣ съ нами въ описываемый періодъ сидѣла въ Бутырской пересыльной тюрьмѣ, съ которой Бронштейнъ встрѣчался на описанныхъ интимныхъ собраніяхъ-свиданіяхъ, п которую онъ впослѣдствіи удостоилъ своей дружбой: “Когда я узнала въ 1906 году, что Лева арестованъ и сидитъ въ Домѣ Предварптельнаго Заключенія, мнѣ очень захотѣлось написать ему (мы не переписывались уже нѣсколько лѣтъ), что я и сдѣлала. Отвѣтъ не заставилъ себя долго ждать. Теперь, когда знаешь, во что выродился Бронштейнъ, когда съ устъ этого человѣка только срываются слова въ родѣ “безпощадно расправиться”, “уничтожить”, “разстрѣлять”, трудно допустить, что письмо, полученное тогда мною, писано было этимъ самымъ человѣкомъ, — столько въ немъ было задушевности, нѣжности, теплоты и ласки. Мнѣ очень жаль, что я не сохранила этого письма. Это былъ несомпѣнно интересный психологическій документъ.
Начиналось письмо съ того, что лежалъ онъ (Бронштейнъ) какъ то въ камерѣ своей въ особенно прндавлен-номъ настроеніи7;. Въ голону лѣзли гпмия мрачныя мыслп, будущее казалось такихъ непригляднымъ, па душѣ мракъ и ужасъ. Вдругъ надзиратель входитъ п подаетъ мое письмо. Въ мигъ камера преобразилась, точно добрый геній порвался съ письмомъ. Что сталось съ тоской и душевнымъ смятеніемъ? Они уплыли куда-то вдаль; ему сдѣлалось легко и хорошо, и опять захотѣлось жить и вѣрить во все лучшее. II такъ далѣе, п такъ далѣе на многихъ, многихъ страницахъ. II столько тепла, столько ласки, нѣжности Неужели Лева Бронштейнъ и Троцкій одно и то же лицо?..”
Пользуясь довольно широкой ‘‘автономіей” въ предѣлахъ пашей башни съ отгороженнымъ вмѣстѣ съ пей уголкомъ двора, мы не лишены были связей и съ внѣшнимъ міромъ, откуда намъ доставлялись деньги, провизія, одежда, необходимыя для далекаго путешествія въ Во-сточвую Сибирь. Доставлялись вамъ также въ обпліп п книги. До пасъ доходили почти псѣ новинки. Къ намъ попала только что ѵипеяшая до Россіи пзпѣстпая книга Э. Бернштейна (“Предпосылки соціализма’’) на нѣмецкомъ языкѣ, ипервые открыто обосновывавшая ревизіонизмъ въ марксизмѣ. Вт. пашей камерѣ она вызвала страшное возбужденіе, и мы всѣ съ жадностью ухватились за чтеніе. Всѣ мы горѣли петерпѣпіемъ убѣдиться, сколько правды во всемъ томъ, что мы слыхали объ этой ужасной книгѣ. Книга подвергала сомнѣнію псс, что мы, марксисты, счпталп непререкаемой истиной. II псѣ мы единодушно отвергли ее; никакихъ разногласій на ея счетъ у насъ не было. Получали мы и другія книги, недостатка въ нихъ у пасъ не было.
Но Бронштейнъ не обнаруживалъ большой склонности къ систематическому чтеніи». Жажда ііоішлипть спое образованіе, накопить побольше знаній, столь сстествсп-ная, казалось бы, въ молодомъ и талантливомъ человѣкѣ, была въ значительной степени чужда Левѣ Бронштейну. Это тѣмъ болѣе странно, что Бронштейнъ не могъ не видѣть, и опъ, дѣйствительно, прекрасно видѣлъ, что его талантливость поражаетъ всѣхъ его окружающихъ и приходящихъ съ нимъ въ соприкосновеніе, но ему некогда было тратпть себя на то, чтобы учиться и получать наста-влепія: онъ горѣлъ нетерпѣніемъ поучать другихъ и повелѣвать ими. Онъ началъ писать романъ, въ которомъ, въ беллетристической формѣ хотѣлъ развить марксистскую точку зрѣнія па россійскую общественную дѣйствительность. Понятно, что для этого, при всемъ его талантѣ, у него пе хватило ни матеріала, пи знанія: и онъ скоро оставилъ эту затѣю.
Избытокъ энергіи однако искалъ выхода. Ему пришла въ голову идея воспользоваться тою сравнительною свободою отъ надзора, которою мы были окружены внутри башни для устройства тамъ тайной типографіи. Онъ разработалъ всѣ детали, какъ технической постановки дѣла и полученія нужнаго матеріала, такъ и доставки готовой работы въ городъ. Онъ передалъ свой проектъ мѣстной революціонной организаціи въ городѣ.
То ли, эта затѣя показалась слишкомъ фантастической, по другой ли какой причинѣ, но она горячаго отклика за оградой башни и тюрьмы не встрѣтила и такимъ образомъ заглохла.
Время тянулось. Шли мѣсяцы. Наша башня постепенно наполнялась новыми заключенными, предназначенными для пополненія нашей партіи, но она далеко еще не была полна.
Составъ заключенныхъ былъ теперь очень разношерстный. Пребываніе въ общей камерѣ становилось все болѣе тягостнымъ, утомительнымъ, и начало вредно отзываться на состояніи нашихъ нервовъ. Мы. члены первоначальнаго кружка, обратились къ начальнику тюрьмы съ просьбой перевести насъ въ другую башню, гдѣ нѣтъ общихъ камеръ. Мы знали, что при слабости высшаго надзора въ башнѣ, будучи формально въ одиночныхъ камерахъ (камеры тамъ сходятся радіусами въ одинъ общій корридоръ), мы, освободившись отъ всѣхъ неудобствъ общей камеры, имѣли бы всѣ преимущества и одиночнаго и общаго заключенія. Начальникъ намъ отказалъ на томъ основаніи, что одиночное заключеніе пересыльнымъ назначается только за провинности, а мы нп въ чемз. по нрошшнлнеь. Сверхъ всякаго ожиданія, споро намъ представился блестящій случай провиниться. И мы, къ нашему общему удовольствію, были псреведсчш въ башню съ одиночными камерами.
Случилось ото такъ.
Однажды, когда Бронштейнъ, я и еще нѣсколько человѣкъ сидѣли въ камерѣ, со двора прибѣжалъ взволнованный товарищъ и сообщилъ, что Илью Соколовскаго, и еще одного или двухъ, явившійся неожиданно во дворикъ башни начальникъ тюрьмы отправилъ въ карцеръ за то, что они не сняли шапокъ при его приходѣ. Всѣ всполошились. Надо было немедленно реагировать. На этотъ счетъ спора не могло быть. Бронштейнъ сразу овладѣлъ Положеніемъ. На фонѣ однообразной жизни въ предѣлахъ башенки, предстоящее выступленіе и ожидаемое столкновеніе съ начальникомъ тюрьмы предст івля.юсь большимъ дѣломъ, и Бронштейнъ заранѣе настраивалъ себя на боевой ладъ. На короткомъ совѣщаніи было рѣшено выйти во дворикъ всѣмъ въ шапкахъ, потребовать отъ надзирателя дать треножный сигналъ для вызова начальника. Шапокъ мы, конечно, при его приходѣ, не снимаемъ. Дальнѣйшее будетъ диктоваться обстоятельствами.
Надзиратель растерялся, дать тревожный сигналъ, однако, отказался. Мы всѣ столпились около него. Бронштейнъ, стоя впереди всѣхъ, вы нул ь часы и, держа ихъ передъ собой, торжественно заявилъ надзирателю: “Даю двѣ минуты на размышленіе”. Когда срокъ ультиматума истекъ, Бронштейнъ, отодвинулъ ііееопротннляшііагося надзирателя іп. сторону, величественнымъ жестомъ надавилъ кнопку. Затѣмъ мы всѣ, надвинувъ шапки на головы, вышли во дворикъ. Черезъ короткое время щелкнулъ замокъ желѣзной калитки, она съ нпмомъ распахнулась, и во дворикъ, окруженный огромной свитой вооруженныхъ надзирателей, влетѣлъ начальникъ.
“Почему шапки не снимаешь?" ааор.иъ онъ, кинувшись кт. Бронштейну, стоявшему впереди всѣхъ и, по-впдимому, имѣвшему наиболѣе вызывающій видъ: “А ты
почему шапки но снимаешь?'' — сь юстопметвомъ отвѣтилъ Бронштейнъ. “Бъ карцеръ его!”
Нѣсколько дюжихъ надзирателей подхватили Бронштейна и унесли въ карцеръ. Съ тѣмъ же крпкомз. начальникъ подбѣжалъ ко мнѣ и другимъ, съ тѣмп же результатами.
Въ карцерѣ мы просидѣли сутки, послѣ чего насъ, всѣхъ участниковъ “бунта”, перевели въ башшо съ одиночными камерами, и мы вздохнули съ облегченіемъ: наша давнишняя мечта сбылась.
Послѣ этого мы не долго оставались въ московской пересыльной тюрьмѣ. 3-го мая 1900 года насъ, наконецъ, отправили. Мы ѣхали безъ пересадки до Иркутска въ отдѣльномъ вагонѣ. Конвой обращался съ нами хорошо, и это путешествіе было довольно пріятнымъ. Оно продолжалось 13 дней, насъ изъ вагона все время не выпускали, и къ намъ никого не впускали. Бронштейнъ, однако, ни къ чему не обнаруживалъ никакого интереса. Онъ весь былъ поглощенъ А. Соколовской.
